111 
И вдруг:
– Трах-тах-тах-тах-та-та… фьють-фить-фить…
Турки, подкравшись из темноты, дали по милиции плотный залп. Эриванцы кинулись назад, и Ватнин в этот момент забыл о близости врага.
– Настежь ворота! – зарычал он. – Не пропадать же им без толку!..
Желание выручить милицию бросило казаков на завал: пятипудовые камни залетали из рук в руки, как мячики, охотники с грохотом откатили телегу, и ворота распахнулись.
– Входи, братцы!..
Несколько человек успели вскочить в крепость, но с верхних фасов дико заголосили стрелки:
– Закрой ворота… Скорей запахни… Турки!
Турецкий отряд – около тысячи редифов – вырос, будто из-под земли, и с криком бросился к воротам; карабановская сотня ударила по ним дружным залпом; сверкнуло, падая в пропасть, множество расстрелянных гильз; ворота успели захлопнуть, прижали их для начала телегой, и Ватнин, устало присев на корточки, вытер пот.
– Да, – признался он, – кажись, не выйти…
Темнело. Небеса присели к земле, наливаясь тяжестью черной азиатской ночи. На окраине Баязета турки подожгли склад телеграфных столбов, и шаткое пламя бросалось под ударами ветра над плоскими саклями. Было как-то тихо и жутко. Но вот грянули отдельные выстрелы, похожие на сигналы, и тогда горы окрестностей, каждая улица и площадь майдана вдруг зашевелились от множества огоньков.
Сотни и тысячи фонарей задвигались в нестройном движении, по земле шел ровный гул от топота человеческого стада, глухой шум голосов висел под небом на одной очень низкой ноте: это усталые за день турки стали размещаться на ночлег, и баязетцы невольно ужаснулись – как их много!
– Странно ведут себя османы, – заметил Штоквиц.
Да, турки вели себя странно: в эту первую ночь они не производили обычных неистовств, только из низины армянского города долетал иногда до крепости треск выламываемых дверей, чьи-то протяжные вопли. Но зато с полуночи враги стаями закружили вокруг настороженной цитадели. Раненые лошади еще бились под стенами крепости в предсмертных судорогах. Турки тихо подкрадывались к казачьим вещам; обрезая повода, уводили здоровых коней. Страсть к хищничеству часто подводила их под меткие выстрелы…
– Я их давно знаю, – сказал Хренов, придя к казакам, чтобы выпросить табачку. – Турок не украдет, так не проживет… Сказывали мне, что они даже Шамиля ограбили!..
Карабанов не выдержал: послал Дениску к Клюгенау, чтобы тот дал нефти намочить несколько солдатских шинелей. Намоченные в нефти шинели подожгли и яркими факелами сбросили с фасов цитадели.
Стало светло, и поручик крикнул:
– Бей, ребята!.. Чтобы не досталось… Бей!
Зачастили выстрелы. Как ни больно было казакам, они все-таки добили своих лошадей и потом долго сидели, молчаливые, стараясь не смотреть вниз, где полегли их боевые друзья, которых они помнили еще в станицах игривыми жеребятами, которые так ласково и нежно, шумно вздыхая, брали с ладоней куски сахару.
– Будто бабу свою убил, – сказал вахмистр. – А чего хорошего-то он у меня видел? По горам да по степу гонял я его. Коли что не так – нагайкой.
– Заныл, – огрызнулся Егорыч, – не тяни душу!..
Когда обстановка немного разрядилась, Штоквиц собрал у себя офицеров гарнизона. По привычке он играл с котенком, но лицо у него было мрачным.
– Господа, – заявил капитан, – я созвал вас затем, чтобы узнать, кто отважится объявить госпоже Хвощинской о гибели ее мужа и передаст ей вот это письмо?
Офицеры понуро молчали. Котенок изо всех сил кусал палец коменданта. Штоквиц любовно поддал ему под зад и помял в руках конверт со следами запекшейся крови.
– Очевидно, никто не возьмется добровольно?.. Тогда, господа, придется начать жеребьевку…
Сивицкий сказал:
– Сразу же ставлю в известность, что я отказываюсь от жеребьевки. И не по своей слабости, господа. Нет… Просто я имею от покойного Никиты Семеновича в отношении его супруги обязанность гораздо ужаснее, нежели только то, чтобы сообщить ей о смерти мужа…
– Господа, – тихо признался вслед за врачом Клюгенау, – я тоже отказываюсь тянуть жребий. Простите меня, но я не могу… Поверьте – не могу.
– Но это нечестно, барон! – заметил Евдокимов. – И… простите: совсем на вас не похоже.
– Да, я признаю, что это нечестно. – Клюгенау низко опустил голову; он был без фуражки, и Карабанов заметил среди редких его волос розовую проплешину. – Я всю жизнь, – продолжал барон, – стремился быть честным. Позвольте же мне, господа, хоть раз в жизни побыть подлецом. Но принести к порогу этой женщины горе – я не в силах. Как хотите!..
111 
