Особенно,... 
80 
Среди валявшейся в углу запятнанной кровью одежды была грубая серая туника раба и короткий плащ, а также другая туника, белая, тонкой шерсти, — ее мог носить мужчина аристократического происхождения. Осмотрев все это, Луций приказал рабыням, которые обычно прислуживали Ливий, выяснить, что пропало из ее украшений и вещей. Оказалось, исчезли почти все драгоценности, кое-что из одежды и обуви, кое-какие туалетные принадлежности. Кроме того (это обнаружил сам Луций), пропали деньги из тайника в таблине — печать на стоявшем в нише железном сундучке была сорвана, замок сломан.
Вернувшись в спальню, Луций присел на кровать и задумался. Теперь он понимал, что было не так в поведении Ливии: то, что она с таким вызовом открывала крышки сундуков. Он знал: она должна была стоять с непонимающим, кротким видом и покорно ждать, когда солдаты уйдут. Вещи в одном из сундуков были испачканы кровью… Кого могла прятать Ливия? Кажется, никто из близких знакомых и родственников не пострадал от проскрипций, значит, это мог быть только один человек — Гай Эмилий Лонг. Он пришел к ней, она укрыла его, а потом… Как им удалось уйти?! Почему никто ничего не заметил?! Луций в гневе набросился на слуг, но те, как и следовало ожидать, все отрицали. Никакого шума, никакого огня, нет, из дома никто не выходил…
Понимая, что надо действовать, Луций отправился к Марку Ливию. К счастью, тот оказался дома. Услышав известие об исчезновении дочери, поспешно вышел в атрий, позвав с собою Децима: Луций Ребилл, слишком расстроенный и растерянный, не стал возражать против присутствия последнего.
— Ты исключаешь похищение или убийство? — сразу спросил Марк Ливий.
— Полностью Она просто сбежала. Причем, как ты понимаешь, не одна!
Губы Марка Ливия были скорбно сжаты, но взгляд оставался твердым.
— С кем же? — спокойно спросил он.
— А ты не догадываешься? — прошипел Луций. — С Гаем Эмилием Лонгом!
Наступило оглушающее молчание. Луций Ребилл, в глазах которого застыли боль поражения и жажда мести, невольно отвел взгляд. Наконец он услышал голос Децима:
— Но как это могло случиться? Почему?
Луций видел, что Марк Ливий тоже ждет объяснений, потому, собравшись с силами, холодно произнес:
— Его имя попало в проскрипционные списки, за ним пришли, его ранили, но он убежал и не нашел ничего лучшего, чем прийти к ней. Я ничего не знал. Солдаты искали его в моем доме, но она его спрятала… в спальне, в сундуке. А ночью ушла с ним и одной из рабынь.
Луций заметил, что Децим едва заметно улыбнулся, и задохнулся от бешенства. В глазах брата Ливий была даже не догадка, а жестокое, пронзительно-ясное понимание истины.
«Но ты будешь молчать!» — с бессильной и одновременно торжествующей яростью подумал Луций.
Между тем Марк Ливий принялся расспрашивать зятя — его слова звучали размеренно и сухо:
— Что этот человек делал в Риме? Как его имя могло попасть в списки?
— Не знаю, — отвечал Луций с плохо скрываемым раздражением. Его злили подобные расспросы: интересно, какое отношение это имеет к существу дела?!
— Его тяжело ранили?
— Крови было достаточно много.
— Раненый и две женщины… — с сомнением произнес Марк Ливий.
— Рабыни сказали, что к исчезнувшей служанке в тот же вечер приходил ее дружок, гладиатор. Возможно, они убежали вчетвером?
— Гладиатор? — повторил Децим. — А чей?
— Кто знает! Сейчас чуть ли не каждый богатый римлянин имеет собственный гладиаторский отряд.
— И ты ничего не заподозрил, Луций? — сказал Марк Ливий.
— Я? А ты?! — неожиданно взвился тот. — Вы все скрывали от меня его имя! Я даже не знал, кто… — Он осекся и замер, сжав пальцы в кулаки. Внезапно прорвавшаяся в голосе мстительная свирепость удивила его самого.
Марк Ливий пожал плечами и произнес со всегдашним достоинством:
— Я не думал, что это так важно для тебя. Обычное девичье увлечение…
Луций вспомнил лицо Ливии каким оно было вчера, когда он говорил с нею в последний раз. Она отвечала ему, не отводя глаз, в то время как в ее спальне прятался этот…
И он вскричал, не помня себя:
— Девичье увлечение?! Как бы не так! Да она спала с ним еще до нашей с нею свадьбы!
Мгновение назад Луций не собирался произносить этих слов. Теперь он сидел, несколько отрезвленный и слегка освободившийся от того страшного груза, какой представляли собою столь долго сдерживаемые чувства. Теперь они наконец хлынули на волю, но он не двигался, придавленный теперь уже другим бременем — сознанием непоправимости случившегося, — сидел, глядя на свои бессильно упавшие на колени дрожащие руки.
80 
