109 
— Проклятая страна! — хрипели, понукая лошадей, рослые фельдфебели…
На 650 явнобрачных видов растений в этой «проклятой стране» — 220 лишайников, и все эти 220 видов есть в коллекции обер-лейтенанта Эрнста Бартельса. Вот за эти два чемодана, что привязаны к пушечному лафету, любой ботанический музей мира схватился бы как за редчайшую драгоценность. У него даже не 200 видов, а — 234; эти четырнадцать он достал, ныряя на дно озер, и только не было лабораторных условий, чтобы доказать природу симбиоза наземного гриба и подводной водоросли…
— Навались, парни! — орут солдаты. — Еще, еще!..
Командир артдивизиона сидит на высоком рыжем гунтере, и единственное сухое место — это седло. Время от времени он вынимает из-под плаща руку, яростно трет залепленное снегом лицо. Еще недавно он сидел в своем тихом домике на Вуоярви, склонившись над микроскопом, изучал зеленые клетки гонидий. Это он, Эрнст Бартельс, нашел в Лапландии вид лишайников, муку которых добавляли в хлеб егерям; это он, Эрнст Бартельс, отыскал ягель, из грибных гифов которого одна фирма выделяет ароматные стойкие духи. Наконец, это он, имевший до войны солидную переписку с учеными Кембриджского, Ленинградского и Калифорнийского университетов, сидит сейчас в седле и смотрит, как тонут в грязи люди, лошади, пушки…
— Осторожнее чемоданы, — глухо произносит он. — Самое главное — мои чемоданы.
К ним приближаются десять всадников. Они тоже забрызганы грязью, бледны от холода, но держатся в седлах прямо и уверенно. Лицо одного из них кажется Бартельсу знакомым, и он узнает в нем бывшего военного советника при финском полковнике Юсси Пеккала. «Они там что-то не поделили, но это уже не мое дело», — равнодушно думает обер-лейтенант.
Фон Герделер не узнает или не хочет узнавать Бартельса.
— Куда идете? — отрывисто спрашивает он.
— На север, господин оберст.
— Кто отдавал такое распоряжение?
— Связь, господин оберст, — отвечает Бартельс, — потеряна, распоряжений никаких не поступает. Но я думал…
— Мне безразлично, что вы там думали!
— Прошу меня выслушать, — упрямо выговаривает Бартельс — По договору между Советами и Финляндией немецкие войска, не покинувшие Лапландию, после пятнадцатого сентября считаются военнопленными. Мы три дня бредем по болотам, пробиваясь к Печенге, а сегодня уже семнадцатое…
— Вы осел, Бартельс! — говорит фон Герделер, неожиданно вспомнив фамилию обер-лейтенанта. — Немецкая армия и не собирается покидать Лапландию. Поворачивайте свою батарею обратно!
Солдаты, слыша этот разговор, усаживаются на лафеты, достают размокшие пачки сигарет. Разъехавшаяся грязь снова медленно стекает в привычные колеи, заливая ноги лошадей.
— Я не могу выполнить ваш приказ, — осторожно заявляет Бартельс, — ибо мне ясно политическое положение в этой стране, и…
— Баатарея! — командует фон Герделер. — Кругом марш! — И, дернув щекой, добавляет: — Кому яснее политическое положение — вам или мне?..
— Простите, господин оберст, — покорно произносит обер-лейтенант и выводит своего рыжего гунтера в голову повернувшей колонны.
Железная рука Герделера сделала свое дело: армия осталась в Лапландии, пошатнувшаяся дисциплина выпрямилась, словно хребет солдата на параде. Единственное, что не мог побороть инструктор, — ненависть финского населения к войскам Гитлера, но он считал это нормальным явлением и отгородился от ненависти финнов своей ненавистью к ним. Это чувство уже было знакомо ему после встречи в Вуоярви с полковником Юсси Пеккала, его подогрел тот огонь, на котором сгорели остатки мундира, разрезанного Кайсой Суттинен-Хууванха, а теперь…
— Теперь, — говорит фон Герделер, — вы возьмете под свое командование взвод солдат и спалите эту деревню дотла. Зону пустыни мы сделаем там, где будет убит хоть один немецкий солдат… Идите!
Штумпф закрыл глаза и, покачнувшись, остался стоять на месте. Кадык судорожно дергался на его шее, он хотел что-то сказать, но не мог.
— Будет исполнено, господин оберст, — наконец выдавил он откуда-то изнутри и, круто повернувшись, вышел…
Герделер остановился возле окна. Ветер раскачивал оголенные ветви низких, стелющихся по земле деревьев. Какой-то старый финн аккуратно сгребал в кучу опавшие листья. По улице, выбирая места посуше, шли несколько егерей с аккордеоном.
Серо, тоскливо, мокро…
— Сейчас бы… — тихо проговорил инструктор и вздрогнул — свой же голос показался ему чужим, далеким. — Сейчас бы! — повторил он уверенней, но теперь забыл, что надо ему сейчас. — Черт возьми! — недовольно хмыкнул он и неожиданно вспомнил: — Сейчас бы в Парккина-отель, да рюмку коньяку, да… — «Чего бы еще?» — подумал оберст и долгим взглядом проводил финку, несущую ведра. «Так-так-так», — закончил он свои размышления и, выпив коньяку, поставил какую-то пластинку. Оказалось — шведская, и он хорошо понимал слова: «В далекой-далекой деревне живет одна толстая девушка; она такая толстая, что не может пролезть в двери домов, где живут ее многочисленные женихи, и потому эту девушку никто не берет замуж; но однажды вечером…»
109 
