Особенно,... 
78 
— Переживаешь?
— А как же, капитан! Война-то еще… А меня уже за борт выбросили.
— Эх, Мацута, Мацута, — сказал главный капитан, — забываешь ты об одной вещи!
— Это о какой же?
— Стаж свой партийный забываешь. В приложении к твоему опыту жизни — это крепчайший сплав получается.
— Ну и что же мы с этим сплавом делать будем, — передернув плечами, сердито сказал Антон Захарович, — если у меня паспорт есть? Что ж, может быть, дату рождения подделаем?
— Ты, боцман, — вздохнул Дементьев, — не туда клонишь… Я знал, что если Мацута в Мурманске, — значит, зайдет ко мне. И приготовил для тебя одно дело…
Боцман обрадованно задвигал стулом:
— Ну, ну?
— Да не знаю, как ты к нему отнесешься. Ведь тебе или все, или уж ничего! Быть у дела — так, значит, давай все море, а быть около моря, как сижу, например, я, ведь ты не захочешь…
— Ну, а все-таки? — насторожился Мацута.
Дементьев испытующе поглядел в глаза старого моряка и сказал:
— Хватит. Повоевали. Молодежь учить будешь. Преподавателем-лаборантом в мореходный техникум пойдешь?..
— Преподавателем?..
— Да!
— Что вы, Генрих Богданович, ведь я же — боцман.
— Да, ты боцман, который знает море и корабль, как никто. А это как раз то, что нам нужно. Ты будешь вести курс корабельной практики: вязание узлов, парусное дело, якорное устройство, правила управления шлюпкой и тысячи других вещей, которые ты изучил вот этим местом…
И, весело засмеявшись, главный капитан флотилии постучал себе кулаком по загривку.
Придя домой, Антон Захарович обнял жену и сказал:
— Дают мне дело: и хочется взять, и боязно чего-то.
— Какое же это дело?
— Быть преподавателем в «мореходке».
Тетя Поля на мгновение задумалась.
— Скажи, Антоша, когда к тебе на корабль приходил молодой матрос, ты учил его?
— Учил. А то как же?
— Не было тебе боязно?
— Не было.
— Тогда чего же ты боишься сейчас?
— А ведь верно, — сказал Антон Захарович. — Ты у меня, Поленька, умница!..
Награда за неудачу
После того как союзникам удалось подвести свои армии к границам Германии, немцы стали перегонять на север почти весь свой подводный флот, — центр торпедной войны переносился, таким образом, в арктические широты. К осени 1944 года в Баренцевом море насчитывалось уже около двухсот гитлеровских субмарин, которые постоянно крейсировали на скрешении военных и торговых коммуникаций. Здесь были подлодки, совсем недавно спущенные со стапелей, с плохо обученными командами, рассчитанные гитлеровскими инженерами на короткое существование. Здесь были и старые субмарины, на рубках которых висели лавровые венки. Цифрой отмечался счет побед, куда входили и безобидные траулеры, и грязные английские дрифтеры, и увеселительные яхты, потопить которые не стоило особого труда. Но все же этот мрачный счет иногда переваливал даже за сотню, и схватиться с таким врагом было совсем нелегким испытанием…
С такой подлодкой и встретился полчаса тому назад Рябинин и вот теперь лежал на диване в своей каюте, а штурман перевязывал ему раненую руку.
Прохор Николаевич что-то сказал.
— Что? Я не расслышал, — переспросил Малявко.
— Я говорю — водки бы.
— А хотите?
— Пустяковая рана, а… болит, — не сразу признался Рябинин.
Он лежал, откинув голову назад, и углы его большого темного рта были опущены книзу. Крупные капли пота покрывали высокий лоб, глаза налились кровью. В откинутых иллюминаторах виднелись встревоженные лица матросов, заглядывавших в каюту капитана с палубы.
Мурмылов принес стакан водки. Рябинин поднялся, выпил, поморщился:
— Закройте иллюминаторы, оставьте меня одного.
— Есть, — ответил Малявко, отпуская на время жгут, перетягивающий руку Рябинина.
— Курс прежний — к берегам Новой Земли.
— Есть!
— Нижние паруса взять в рифы — ветер усиливается.
— Есть!
— Можете идти.
— Есть!
— Обождите, штурман…
— Слушаю вас, товарищ капитан-лейтенант. Аркаша Малявко подошел к дивану, и Рябинин, взяв его руку, крепко пожал ее:
— А теперь, штурман, идите…
Когда иллюминаторы были закрыты — стало совсем невмоготу. Палубный настил каюты вместе с диваном стоял наклонно, и просившее покоя тело приходилось держать в постоянном напряжении. Осколочная рана пылала жгучим огнем, и внутри ее все время что-то дергалось.
Прислушиваясь к размахам качки, которые заставляли шхуну скрипеть дубовыми распорами бимсов, Прохор Николаевич, полузакрыв глаза, снова переживал события истекшего дня…
78 
