Особенно,... 
25 
— Ты спешишь. Прошу прощения за то, что задержу тебя.
Он загорелся гневом:
— Что еще?
— Я не могу сказать в точности.
— В таком случае, видимо, я не стану медлить.
— Нет, прошу тебя. Ангелику осаждает некая, некая боль. Не боль…
— Некая боль — не боль. Извини меня!
— Недомогание. Она ощущала его две прошлых ночи и два утра.
— Пошли Нору за доктором.
— Я полагаю, мне не следует этого делать. Твое терпеливое водительство пришлось бы весьма кстати.
— Отчего ты не в состоянии объясниться? Ребенок нуждается во внимании? Дорогая, ты — судия справедливей меня.
Его голос звенел насмешкой, что отсылала, вероятно, к тем вакациям, когда Ангелика занедужила из-за него и невзирая на его суждение, что она де пышет здоровьем.
— Ее боли — весьма странного свойства.
— Кон, ты не расскажешь обо всем простыми словами? Это вопрос женского толка?
— Ее недомогание… не подберу слова… оно совпадает с… вот оно: совпадает. Ее жалобы совпадают с болью, что она… не понимаю, что я говорю. Ее ручка и шейка. Понимаешь, я страдала тождественно…
— А ты полностью в своем уме? Тебя лихорадит? Потребно ли ей внимание доктора? Способны ли вы с Норой уладить этот вопрос в мое отсутствие?
— Разумеется. Я приношу свои извинения.
— Однако же не забивай голову ребенка чепухой. Она, видишь ли, повторяет все, что бы ты ни произнесла. — Он взял котелок с серпообразного столика красного дерева при входе и прищелкнул языком, воззрившись на Констанс, будто на упрямящийся образчик лабораторного оборудования. — Подойди ко мне, дорогая моя. Никаких причин для извинений. Ночью мы поклялись друг другу одолеть терзающий нас разрыв. Потому следи за благополучием ребенка — и расскажи мне обо всем вечером. И пусть доктор назначит тебе снотворные капли. Ты стала будто сова на моем ложе. Ну же, поцелуй нас. Превосходно. До вечера.
— Кто такой Лем? — Он достиг двери, когда она припомнила, о чем же хотела его спросить. Он медлительно развернулся к ней, на лице его написалась пустота.
— Произнеси еще раз.
— Лем. Кто такой Лем?
— Как тебе удалось… он сумел добраться до этого дома, дабы досаждать нам?
— Он тебе снился, ты проговаривал его имя, — сказала она, стараясь улыбнуться и тем смирить его нарастающий гнев.
— Он не представляет никакого интереса. Попрошайка, что подстерег меня на улице. Пошли за доктором.
Только не тверди ему нелепости на попугайский манер.
У девочки начнутся кошмары. Не разыгрывай трагедий.
Она придет в себя в два счета… заметь себе.
Она заметила себе и эти слова, и его тон; между тем он удалился. Но с какою легкостью он умолчал о пропасти, отделяющей искренние жалобы от кошмаров!
Она не послала за доктором, поскольку дитя ни на что более не жаловалось, а мета на шейке, безусловно, внимания не требовала. Однако тем же вечером Ангелика впервые непритворно воспротивилась спальне, кровати, дреме. Обширное чувствоизъявление дочери поразило Констанс: будучи безмерно прихотливым, оно не могло основываться лишь на ухищрениях своевольного ребенка.
— Мне чудно, — сказала Ангелика в итоге, мотая головой, дабы не закрывать глаза. Ее ножки сражались с плотно заправленными простынями.
— Чудно, любовь моя?
— Я не желаю спать.
— Но ты устала.
— Пожалуйста, не давай мне спать.
— Почему же? Спят все и каждый.
— Лучше бы я не спала. Я не желаю спать. Мне чудно. Когда я сплю.
— Я стану присматривать за тобой. Не покину этого кресла. Устроит это тебя?
— Обещай мне. Ты не будешь спать. Поклянись, мамочка.
— Клянусь. — Констанс легко засмеялась. — Я стану бодрствовать.
Почти на этом улыбчивом слове Ангелика задремала. И почти немедленно после этого в комнату вступил Джозеф; он шел из гостиной с целью разыскать супругу.
Он спросил, не уснуло ли еще дитя.
— Почти уснуло, — ответила Констанс. Весьма скоро он спустился из спальни, дабы увести ее, и она сказала: — Я буду мгновение погодя, — и притворилась, будто занята, раскладывая одежды в Ангеликином платяном шкафу. Он удалился вновь. По всей длине боковой панели шкафа бежала широкая трещина, возникшая, надо думать, недавно, и Констанс ощутила, как предмет дрожит под ее рукой.
До слуха Констанс доносились шаги Джозефа, что расхаживал наверху, и она знала: если он придет звать ее в третий раз, значит, терпение, кое он хранил одиннадцать месяцев, истощилось и срок, что она выторговала ложью несколькими ночами ранее, наступил. Джозеф рискнет жизнью супруги ради собственного желания.
25 
