88 
Кулак Лекрозье взрезал защиту Монро снизу и, уподобясь картографу, нанес новооткрытый красный архипелаг на выцветшую голубую карту холста. Монро опустился на одно колено, как бы поверяя его исправность.
— Отлично сработано. — Гарри зааплодировал, плотно прижимая локти к бокам. — Знаешь, не удивлюсь, если сегодня ночью родится девочка. Кого бы ты предпочел на моем месте? Подозреваю, что заполучить третьего сына будет презабавно. Один унаследует мои владения, один станет адмиралом, а тот, что родится сегодня, — епископом. Так оно проще. Все мальчики совершенно одинаковы. В два года они узнают о локомотивах и радуются, как будто Иисус показал им райские красоты.
Годом позже они совершенно охладевают к машинам, зато всей душой прикипевают к лошадям. В четыре года лошади годятся лишь для тупых малышей, ибо Господь Бог сотворил земной шар исключительно ради насекомых, коих ловят, кормят, а затем давят либо опаляют в огне. А теперь, в пять лет, Гас без умолку тараторит об оружии.
Монро уже не держался на ногах, и чистильщики сошлись, дабы оттереть ринг. Гарри развернулся, обозревая дам, кои ныряли в тени и выныривали из них в тылу павильона — бокс умножал сладострастие их зрителей (правда, здесь дамы преуспевали соразмерно меньше, нежели на казнях через повешение).
— Чем заняты девочки? — спросил Гарри, воздевая палец и приманивая им взгляд рыжеволосого образца. — Твоя, например?
— Понятия не имею. Она без ума от своей тряпичной куклы. Неравнодушна к науке. Обсуждать ее занятия часами не принято.
Когда Джозеф возвратился домой далеко за полночь, Констанс не пошевелилась, а вот дочь села в кроватке, притулившейся в изножье его собственного ложа. Возвращаться ко сну ребенок не желал, и, коль скоро Констанс похрапывала, Джозеф два бесплодных, ожесточающих часа кряду умасливал, повелевал и ластился, пока девочка в конце концов не смежила веки; он же не последовал ее примеру, ибо был слишком зол. Свора цыган.
III
Сперва Джозеф не мог воспринять мое рождение иначе, нежели злосчастье, дуновение погибели.
Погибели его супруги, само собой разумеется. Он влюбился в огромные, почти детские глаза Констанс, придававшие ее липу в минуты покоя выражение, кое достигалось другими только за счет расходования мышечной энергии. Однако с каждым лжерождением эти глаза убывали, поедаемы ржой истощения. При всяких родах Констанс имела все более хворый вид, и Джозеф стыдился того, что обнаруживал в ней в моменты наибольшей немощи уродство, как в голодавших, коих видел на войне.
После каждой попытки она исцелялась, но лишь отчасти, не обретая ни первоначальной красоты, ни даже того пригашенного облика, до коего восстановилась, миновав предшествующую потерю.
Полурождения постепенно умерщвляли Констанс, Ангелика же нанесла ей самый тяжкий удар. Избегнув смерти, Констанс была терзаема выжившим ребенком.
Ритмические подвывания Ангелики, к примеру, доводили Констанс до слез, ибо она еще не окрепла для того, чтобы заботиться о нуждах неприятеля. Вопли являли собой лишь вступительный упрек. Второй по счету жалил, когда интонация крика менялась, извещая о том, что Нора отнесла девочку к кормилице, обитавшей в Нориной ком нате. Третьим выпадом становилось молчание, коему ликующий от пресыщения ребенок предавался, доставляя своей жертве двумя этажами выше новую, худшую боль.
Джозеф осознавал потребности новорожденного животного, однако не мог отделаться от мысли, что сей зверь едва не вогнал его жену в могилу, а ныне перешел к насмешкам над искалеченной жертвой, настойчивым воем добиваясь милостей от запуганных и наказуя тех, кто бессилен был ему услужить. То и дело издаваемый зверем двухтоновый победный визг напоминал Джозефу боевое гиканье африканцев, что доносилось из мрачной чащи отовсюду и ниоткуда, нарастающий стон, призванный до сражения выпотрошить вражескую душу.
Собственная мать Джозефа умерла родами (если можно так выразиться). Память о ней сделалась наваждением его отца и его дома, этого самого дома, что ныне всечасно оглашался младенческими стонами; так и Джозеф стонал некогда по матери, коя не могла прийти ему на помощь, пока взамен не возлюбил грудь кормилицы.
Его жена снова и снова грозила покинуть его вслед за матерью.
Погибель его супружеских обыкновений, его уюта, его домохозяйственной рутины. Появление Норы — видимой и слышимой обитательницы дома, коя не отказывала себе ни в голосе, ни в разговорах. Медленная и скорая погибель принципов и привычек, более чем заметных, наподобие спальных перестановок, и малозаметных: полугодовалая девочка принимала пищу в рот и живо выплевывала первую порцию, будь кушанье любимым или непробованным, мерзким или приятным. Вторая порция поглощалась с жадностью, но первая неизменно возвращалась, словно младенец был каким-нибудь соме лье.
88 
