17 
– Клянусь былой невинностью, у тебя непременно будет дочь, – уверенно говорила Сезинанда с высоты своего двойного материнства. – Я вон на последних месяцах вся пятнами пошла, а ворчунья Виберга совсем измаялась изжогой. Вот у нее непременно будет сын. Эти будущие воины нещадно грызут нас изнутри.
Эмма мечтательно улыбалась. Она почти машинально оправляла складки широкого платья из зеленого сукна, думала о чем-то своем, почти не глядя в зеркало, и была так хороша, что в прищуренных глазах Сезинанды невольно появлялась зависть.
Принесли завтрак – ломти белого хлеба, масло, мед, молоко. По одному начали впускать ожидавших у дверей торговцев. Эмма ела и одновременно разглядывала предлагаемый товар – ткани, перчатки, броши, амулеты, пряжки для сандалий и поясов. Она все еще не могла пресытиться выбором товаров и возможностью покупать не торгуясь.
Одна из брошей – извивающийся дракон из перегородчатой эмали с бирюзой – вызвала у нее особое восхищение, и она тут же скрепила ею складки одежды на плече. На лавке у стены наигрывал на лире мальчик-паж Риульф. Он был сиротой, отпрыском знатной норманнской семьи, и Эмма искренне привязалась к нему. Риульф был очень красив, просто-таки золотоволосый купидон, словно сошедший с мозаичного панно, и к тому же обладал прекрасным голосом и слухом. Когда он начинал напевать, Эмма порой отворачивалась от торговцев и пела вместе с ним.
Справилась еще раз о муже. Нет, он еще не вернулся. Эмма вздыхала, ополаскивая пальцы в чаше с водой и в окружении свиты отправлялась осматривать хозяйство.
Эти ежедневные обходы Эмма ввела в обязанность и осуществляла их лично. Заглянула в коровник, в новую сыроварню, отведала свежего творожного сыра. Прошла по ткацким, прядильням, заглянула в кухню. Ее неуемная энергия не давала ей бездельничать. Кликнув майордома и свою свиту, начала обход дворца: посещала сводчатые анфилады из красного кирпича, внутренние дворики с увитыми ползучими растениями колоннами, деревянные флигели, где жили со своими семьями дружинники Ролло.
Эмма заходила в каждое помещение, разговаривала с людьми – на романском, норвежском, латыни, – ей нравилось узнавать новое о людях. За узкой залой следовали ряды кладовых, небольших часовен, превращенных в каморки для прислуги, потом – открытая галерея, опять зал, огромный, непонятно для чего предназначавшийся еще при императорах Каролингах.
Часто в помещениях, куда заглядывала Эмма, толпились рабочие: красили, чистили, стучали молотками. Все то время, как Эмма живет в Руане, она следила за перестройкой дворца. Некоторые его покои были в неплохом состоянии – мозаичные полы, дубовые галереи, винтовые лестницы, опоясывавшие мощные колонны. Но некоторые помещения совсем никуда не годились – краска на оштукатуренных стенах шелушилась, толстые колонны-подпорки были покрыты пятнами от сырости и плесени, в некоторых арочных сводах от протечек отвалился гипс, обнажив войлок и дранку. Эмма оглядывала все взглядом полководца, изучающего предстоящее поле боя. Ее распоряжения были сродни приказам – ясные, четкие, продуманные. Возражений она не принимала.
Майордом, узнавший на собственной персоне, каковы коготки у этой малышки, угодливо склонялся перед ней, представлял мастеров, нанятых для ремонта, – плиточников, мастеров по росписи стен, резчиков по кости и дереву, стеклодувов. Эмма разговаривала с каждым из них.
Кузнец, принесший образцы дверных украшений был одарен особым вниманием. Его звали Аврик, и когда-то он был монахом в Гиларии-в-лесу, где выросла и Эмма. В Руане он стал помощником у кузнеца Одо, а когда старик умер, не выдержав наказания, которому его подвергли, заподозрив в пособничестве побега Эммы, Аврику досталась и его кузня, и хозяйство, и молоденькая беременная жена.
Теперь же, когда Эмма стала женой правителя, она особо покровительствовала Аврику. Оказывать благодеяние – одно из преимуществ власти, какую она теперь имела, и Эмма не могла отказать себе в этом удовольствии.
Послеобеденные часы Эмма посвящала вышиванию. Много шила для ребенка – чепчики, свивальники, пеленки. Она думала о нем, еще не родившемся, с нежностью и волнением. Ребенок шевелился в ней, рос, и это наполняло будущую мать радостью и страхом.
Эмма знала, что роды – это испытание, которое уносит немало женских жизней. А ей еще предстояло таить свои роды от Ролло, от ее Ролло, который так ждет это дитя.
– Твое тело, в котором зреет мой наследник, стало мне еще более дорогим, – говорил он, целуя ее.
17 
