63 
— Вы мне очень поможете, Феррелл. Спасибо, спасибо… Я не знал, к кому обратиться… — сказал он, будто сам до этого додумался. — Я своей девочке, вы же понимаете, только добра…
Ага, конечно. Люди, дорогой мой Мэйси, лучше всех умеют притвориться, что радеют за ближнего, когда на самом деле радеют за себя.
— Положитесь на меня, Честер. Я за ней присмотрю.
— Твой отец о тебе беспокоится, — сказал я ей тем вечером. Мы сидели на кушетке у Дж. П., наверх она еще не ходила. Я подумал, может, мы вместе посмеемся над тем, как все вышло, найдем в случившемся свои плюсы, может, перейдем потом к спокойному обсуждению Трилипушевых слабостей, а потом, может быть…
— Гарри! — сказала она. — Мы развлекаемся или что? Здорово, когда есть парень, который всюду тебя провожает, если кавалер в отлучке, правда же? Так что, Гарри, прошу тебя, не будь ты таким мерзостно скучным. Мне что, на колени перед тобой встать? — Она поднялась и сделала шаг к лестнице. — Пока меня нет, может, поговоришь вон с теми красавицами? — предложила она, показывая на шлюх, который Дж. П. нанял, чтобы услаждать клиентов мужского пола. — Тебе, Гарри, девчонки вообще нравятся? Тебя не научили, как надо разговаривать с девушками в таких вот дырах? Главное, Гарри, не давай им скучать. Пусть даже девушке платят за то, чтоб она тебя выслушивала.
Пятница, 20 октября 1922 года, гостиница «Сфинкс»
К Маргарет: Любовь моя! Первое впечатление сегодняшнего утра: пока я сидел перед моим портретистом, мальчик принес каблограмму весьма странного содержания, посланную твоим отцом. Я перечел ее без преувеличения дюжину раз и, почувствовав, что тревога распространилась вниз, по кишкам, вынужден был услать художника домой. Сообщение длиной в десять слов преодолело океан — и, я полагаю, безбрежные моря путаницы:
СРОЧНО УДОСТОВЕРЬ ОКСФОРД. ФЕРРЕЛЛ СОМНЕВАЕТСЯ ТВОЕЙ НАДЕЖНОСТИ. ЭТОГО ЗАВИСИТ МНОГОЕ.
Десять слов, будто наобум извлеченных из цилиндра; это что, какая-то загадочная салонная игра бостонских богачей? Любовь моя, что твой отец имел в виду? Его смутил Оксфорд, он ждет от меня удостоверения — чего? Существования Оксфорда? Его функций? Что такое «феррелл» и как вообще могло случиться, что оно ставит под сомнение мою надежность? Одно не вызывает сомнений: от этого зависит многое. 22-го, в воскресенье, я пойду в банк и узнаю, что мой расчетный счет потучнел, ибо его пополнил перевод из Бостона, осуществляемый по договоренности 22-го числа каждого месяца на протяжении всей экспедиции. И правда — от этого зависит многое. Не время для салонных игр!
Сегодня утром мне яснее, чем раньше, видится, что я положился на людей совсем не того калибра, на какой рассчитывал. Разумеется, речь не о твоем отце, дорогая моя, речь о его нервных партнерах, из-за которых он и сочинил эту нелепицу. Я принял от него деньги, с моей стороны то была любезность, ибо я люблю тебя, М. Нельзя не заметить, какое я произвожу на него впечатление: нашего Ч. К. Ф. равно будоражат английские аристократы и ирландские дегенераты. Я мог бы обрести финансовую поддержку в более респектабельных, привычных кругах. Ты это знала, вот почему ты попросила меня преподнести твоему отцу подарок. Питаю искреннюю надежду, что об услуге, оказанной нами ему — и мной тебе, — мне пожалеть не придется.
Хватит об этом. Я тревожусь сейчас лишь потому, что мои ресурсы истощаются, жду, что в течение сорока восьми часов от твоего отца поступит помощь, а он вместо этого шлет мне ребусы. Этой записи ты не увидишь. Все образуется.
Но наступит день, я обниму тебя в нашем доме и напомню тебе о мгновении, когда мне стало ясно, что я на тебе женюсь: месяц май, три или четыре недели спустя после нашего разговора в Историческом обществе. Ты пребываешь в добрейшем здравии и очаровательна до невозможности. Мы прогуливаемся вдоль реки Чарлз, в десяти ярдах позади нас неслышно бредет гигантская Инге — то справа, то слева, будто спасательная шлюпка на буксире. Небо волнуется, облака нервически перекручивают свои изломанные пальцы, боясь оросить твою красу дождем. Ты плывешь вперед, прочь от меня, пока я склоняюсь, дабы завязать шнурок (и Инге замирает на том же приличном расстоянии от меня, делая вид, будто старательно нюхает синие цветочки). Одинокий луч солнца, выпроставшись, одним взмахом кисти расцвечивает полоску реки и твое белое платье; маясь со шнурком ботинка, я гляжу на тебя — ты склонилась, чтобы потрепать по голове рыже-белого песика с улыбчивой мордочкой, отмеченной чудными складками. Он только что пронесся через стан пикникующих, подхватил, не сбавляя шага, сосиску, увернулся от неприятеля, оставив в кильватере хаос, — но, завидев Маргарет, пес замирает, кладет трофей к ее ногам и позволяет ей почесать его под подбородком, запрокинув голову, вытянув шею, дабы насладиться ласками сполна. И в этот момент, моя любовь, я решаю сделать тебя своею супругой в этом мире — и в том тоже (ибо тебя я упомяну в каждом своем труде, и ты тоже обретешь бессмертие). В этот момент я вообразил тебя изваянной в камне величайшим скульптором Тутмесом, изогнувшейся над брегами Нила, твоя длиннопалая длань покоится на голове глуповатого пса-эмиссара Анубиса. «Мне нужно спросить у тебя кое-что прямо сейчас!» — закричал я, вставая. «Что ты сказал?» — закричала ты, и порывом ветра твой голос донесло до меня. «Мне нужно спросить у тебя кое-что прямо сейчас!..» И я побежал к тебе. Возбуждение мое передалось собаке, она завертелась вокруг тебя, завыла чудеснейшую из песен, даже бросила сосиску на траву — будто похитила ее не от голода, но из чистого озорства. «Ты должна стать моей царицей, должна, должна!..»
63 
