Особенно,... 
68 
Вот они уже у собора — ну и громада! Близ него и его мощной ограды прочие дома и ограды казались игрушечными. Он был обнесен лесами. И хоть двести лет миновало с его закладки, по сию пору не была закончена основная башня этого дива, самого главного в городе Божьего храма. На дворе его пылали костерки: каменщики и плотники готовили себе ужин.
Порасспросив множество народу, нагни путешественники все же нашли гостиницу: она выходила на Лоп Лейн и прозывалась «Кобыльей головой». Розамунда изнемогала от усталости и напряжения, ноги ее совсем задубели от долгого сидения в седле. Но комната Генри была пуста…
После горячих уговоров хозяин все же впустил ее, позволив подождать супруга. Для мужчин нашлось место только в конюшне, а для Марджери — на чердаке, с прочей женской прислугой.
Марджери помогла своей госпоже раздеться и распаковать кое-что из платья, а потом Розамунда (увидев, что бедная девонька уже чуть не падает с ног!) отослала ее спать, уверяя, что прекрасно обойдется без ее помощи.
Перво-наперво Розамунда зажгла свечу в шандале и окинула взглядом заставленную лишь самым необходимым комнату, потолок с мощными балками и устланный соломенными ковриками пол. Узкое окно выходило на улицу. Приподняв кожаную занавесь, Розамунда увидела внизу темные фигуры, но едва ли среди этих жмущихся в тень личностей был Генри, — должно, просто грабители вышли на ночной промысел.
Розамунда подошла к огромной высокой постели, занимавшей почти всю комнату, на которой лежали шерстяные одеяла, а поверх еще и узорчатое покрывало… а над всем этим уютным великолепием — темный балдахин. В изголовье, как и положено, сундучок, скамеечка у весело пылающего очага. Славная комнатка, да только никто ее тут не ждет. Розамунда до того устала, что слезы были наготове, она едва сдерживалась. Боже, она так обрадовалась, когда хозяин гостиницы сказал, что его светлость действительно здесь. Но оказалось, что Генри тут сейчас нет, и более того — его не было почти весь день…
Укутавшись в свой меховой плащ, Розамунда села у огня и принялась гадать, когда ее муженек вернется. И чем более об этом думала, тем неспокойнее становилось у нее на душе. А ну как он придет не один. Сидеть и смотреть, как он войдет в обнимку с какой-нибудь покладистой девицей. У Розамунды защемило сердце. Но она знала, что такой оборот очень даже вероятен. Куда невероятнее, если он явится нынче один. Это не в его обычае. Для большинства мужчин плотская потребность — почти то же самое, что голод или жажда. Но ее любовь совсем другое. «Ах Гарри, -пылко молила она, — только ни это». Было бы слишком жестоко после долгого пути стать свидетельницей столь неприглядной истины.
На гвоздиках, вбитых над кроватью, висели его вещи. В углу стояла походная укладочка. Розамунда потрогала твердую кожу и холодный металл кирасы. Любовно погладила шелковистый ворс бархатного дублета. Время еле плелось, глаза ее слипались. В конце концов она скинула плащ и сорочку и повалилась на постель.
Ее усталые члены наслаждались мягкостью перин. Не в силах расправить свернутые одеяла и откинуть упоительно прохладное покрывало, она свободно раскинулась, потянувшись каждым мускулом. Наконец-то ее тело поддерживалось более надежной опорой, чем круп лошади, а под затекшей шеей круглились пышные пуховые подушки. Горящая кожа жадно впитывала прохладу, и Розамунда удовлетворенно вздохнула. «Почему же Гарри никак не вернется? — недоумевала она. — Если б я могла вернуть его силой своей тоски… Ну что можно делать в этом шумном, гадко пахнущем городе?» Наивероятнейший ответ на этот вопрос вовсе ее не успокоил, поэтому она поспешила утешиться мечтами о скором свидании. Ведь она так истосковалась по его рукам и губам. Ее соски затвердели при одной мысли о соединении с любимым, и жало желания пронзило ее лоно. Однако к чему бесплодные томленья? Генри здесь нет, и, возможно, он вернется лишь утром.
Было уже так поздно, и она так устала, что не было сил надеяться. Слезы покатились из-под прикрытых век. Она не могла избавиться от дурных предчувствий, хоть совсем не хотела им потворствовать — мыслям о предательской его измене. Мука желания была ничто в сравнении с муками одиночества и усталости — она разрыдалась, уткнувшись в огромную подушку.
Скоро у Розамунды не осталось сил даже на рыдания. Она машинально разглядывала освещенную огнем комнату, думая о Генри — против собственной воли… желая его, хотя очень хотела бы его возненавидеть. «Какая же я дура, что привязалась к нему, точно какая раба, — засыпая, ругала она себя. — Где же мое благоразумие? Где характер? Где…»
68 
