Особенно,... 
144 
Тогда он целует Ники, притискивает ее к ограде и крепко целует, призывая все, что есть у него к ней в сердце и в паху, чувствуя вкус лука и дыма, выпуклость ее груди, насильно целует ее в тщетной надежде, что сможет прогнать эту знакомую отсутствующую тень, которая, он видел, набежала на ее лицо полчаса назад за обедом (когда они обсуждали, хочет ли бедняга Марк, чтобы его нашли, или нет): скоро она скажет, что чувствует особенное вдохновение и у нее зуд к работе, и не даст ему или не позволит остаться дольше, чем нужно, чтобы выполнить определенные телодвижения. Он целует ее, чтобы выиграть время. Крепко прижимает ей руки к бокам, потом берет в ладони ее лицо. Она стонет, Джон вздыхает.
— Черт, парень, так здорово, но тебе придется подождать с этим до завтра, потому что у меня зуд к…
И Джон отпускает ее домой — «правила есть правила, игры закончились», — но, простившись, не может не гадать, на самом ли деле Ники пошла домой работать, забавляется с мыслью пойти за ней, припадая к холодным деревьям, наблюдая с гнусного безопасного расстояния, как ее гладкая макушка плывет с Замкового холма на дорогу, через мост, вдоль проспекта к ее заброшенной улочке, и станет ли она работать или у нее свидание?
Он недолго смотрит ей вслед, а вместо того разворачивается и поднимается обратно по холму, бесцельно сворачивая в переулки, пока не решает двинуть в маленький подвальный бар, оформленный атрибутами боя быков, где хозяйничает пожилая миниатюрная венгерская пара — этим летом, после того как Джон постоянно бывал месяц или два, они застенчиво представились ему и предложили отведать настоящего абсента, спрятанного под прилавком в черной бутылке, выдутой в форме смеющегося и плачущего медведя.
(4) Тающий звон хрусталя, целующего хрусталь.
— Знаешь, у нас в бизнес-академии эта фраза имела особый смысл: «Собираюсь в издательский бизнес» означало нечто вполне конкретное. Типа, выходишь с экзамена, и тебя спрашивают, как ты сдал, а ты знаешь, что провалился, и говоришь просто: «Похоже, мне в издательский бизнес». Или если на семинаре вопрос преподавателя застанет врасплох и начинаешь плавать, кто-нибудь в аудитории ехидничает: «Кажется, кто-то собрался в издательский бизнес». Если бы они меня сейчас видели, меня засрамили бы за эту сделку.
Опоздавший Имре Хорват принимает стакан бордо.
— Карой только что рассказывал, что у них в бизнес-академии будущее издательского бизнеса было темой частых дискуссий, — говорит Джон.
— Это чудесно, и я говорю ему, что он должен принести это мышление из своего образования, должен принести домой новое мышление, которому научился за рубежом.
Двое мужчин чокаются и говорят что-то по-венгерски.
И непонятно почему этот миг возгоняется в чистую память и на долгие годы привязывается к Джону, циркулирует в нем, как дремлющий вирус. Они почти похожи сейчас, два бизнесмена, и Джон верит в историю, в жизнь и судьбу Имре, верит, что старое дело, как на турбине, вступает в будущее на молодости и напоре Чарлза Габора, пусть и дурашливо-смущенного. В эту минуту двое Мужчин образуют зеркальный образ с центром в точке, где соприкасаются два винных бокала: изогнутая рука в оболочке светлого шерстяного пиджачного рукава и безукоризненно сшитой рубашки, застегнутой серебряной запонкой, слегка склоненное вперед, как у фехтовальщика в стойке «к бою», плечо, суровое и (слегка иронически) сосредоточенное лицо, подвижные морщинки вокруг глаз, прическа волной, твердая и напряженная вера в парня, глядящего на тебя с той стороны хрустального моста. Джон сидит сбоку и в тот краткий миг, пока звенящее хрустальное эхо разбрызгивается в воздухе и падает на стол, чувствует в горле горячее биение зависти, точно профессиональная сваха, когда она задумается — в первый раз за свою долгую и успешную карьеру, — не слишком ли долго откладывала на потом собственное счастье.
Втроем они идут тем же холодным октябрьским вечером через площадь Деак, где котлован, что станет подземной стоянкой отеля «Кемпински», уже достиг нижней точки и стеклянная башня готова прянуть вверх из своего глубокого укрытия. Имре ведет их проспектом к подъезду мужского клуба под названием «Левит». Джон деликатно объявляет, что отправляется домой пораньше лечь спать. Он дает деловым партнерам скрыться в подъезде, оформленном как вход в шатер: поддельные шкуры (брезент), сшитые вместе и растянутые на изогнутых (искусственно) деревянных (крашеных металлических) ребрах. Оборачивается к проспекту и не устает радоваться, громко смеется над подобострастными ужимками, которые Чарлзу еще придется исполнять, — надо переться со стариком в стрип-бар, о боже, архетипическое логово самых одиноких мужчин и женщин мира. Марку бы понравилось.
144 
