259 
– Ну?
– Ваш благородь, поглядите, чего немцы выставили, а?
– Чего выставили?
Выставить могли орудие или какую новую машину, может, стрелять надо.
Через смотровую щель уже довольно было света в блиндаже, увидел Гулай зубастую улыбку Евграфова, такая всегда была у него от любопытства, любил он зубы перемывать.
– Такое выставили – сказать нельзя. Идите сами смотрите!
Поднял Гулай тело, намятое от твердоватой лёжки, выругался на никого, и пошёл к щели – вызорку, как называли солдаты.
Ясный начинался день. Полоса голубого неба, кусок облака, боковой солнечный рассеянный свет, – и от позавчерашнего обильного снега ещё белой пухлостью всё завалено – кресты католического кладбища, и роща с Ручкой.
Подпоручик приклонился к окулярам стереотрубы, а Евграфов рядом навалился к щели.
Прямо напротив, по линии 2-го ориентира, на выносе из немецких окопов, вплотную к их проволоке выставлен был фанерный щит, аршина два на полтора, на палке, воткнутой в снег, а на щите – бумага, а на бумаге выписано сажей, крупными буквами, по-русски, нерассчитанными строчками, то растянуто, то сжато:
Петербург – револушн!
Рус – капут.
Кончаи воеват!
Ничего себе. Что это?
Гулай смотрел и смотрел, сколько надо было десять раз прочесть, солнце удобно светило из-за спины, – уже не на самые эти слова, но вокруг, направо, налево, какие у немцев ещё выдвижения, изменения. Никаких нигде, и никто не высовывается.
– Чего это? – искрилось любопытство Евграфова.
– Пошутили. О таком – мы узнали бы раньше их.
Революция? На ровном месте? Пошутили.
Однако велел Евграфову по пехотному телефону позвонить на командный пункт боевого участка. Тот проворно вызвал через зуммер, попросил офицера – и вот уже слышал Гулай в трубку густо-мохнатый голос штабс-капитана Офросимова. Да у Кости и у самого нахрип, нарос такой грубый фронтовой голос, что прежнего студентика не услышишь.
– Капитан, вы – видели?
– Видели, – лохмато.
Офросимов и сам был такой, звали его офицеры – «мохнатый мужик», у него вся грудь была в чёрных клубящихся волосах.
– А на других местах чего не видели? Это – одно такое?
– Одно. Сбей-ка его, Гулай, к ядреней матери!
– А… – замялся Гулай, – чего не слышали?
– Да ты что, обрундел?! Сбей сейчас же.
Офросимов был – одна решительность, и чем больше на фронте – тем больше Гулай таких уважал. Он и сам так понимал теперь жизнь.
Позвонил старшему офицеру батареи капитану Клементьеву. Тот – не сразу подошёл, или встал недавно или чай пил как раз.
Выслушал – и хладнокровно:
– У них – какое там число? Ещё не первое апреля?
По его покойному голосу во всяком случае – ничего такого случиться не могло.
– Пехота просит, я может собью? – сказал Гулай.
– Ну, сбейте. – Старший офицер любил артиллерийские задачи: – А попробуйте вот с одного снаряда, а?
– Попробую, – засмеялся Гулай.
Посчитал деленьями трубы от репера, потом на бумажке – доворот, поправку по дальности, интересно бы сбить с одного.
Евграфов вызвал батарею.
– Первое орудие к бою, – прогудел ему Гулай, а тот повторял.
Когда там приготовились, -
– Угломер… прицел… уровень… гранатой… один снаряд…
Доложили с батареи готовность.
– Огонь! – и к стереотрубе.
И любопытный Евграфов, открикнув «огонь», покинул телефон и подскочил к щели.
Вот он, на подсвисте. Засвистел: – завизжал, недалеко над головой – взмёл фонтан снего-земли саженей на несколько левей щита – крякнул!
Рассеялось – а щита нет, смело.
– Поблагодарить, – кивнул Гулай на телефон.
Евграфов с удовольствием зазубоскалил.
Тут вошёл из траншеи свой батареец, принёс им охолодавший завтрак в двух котелках.
Тот пока сел к телефонам – а Евграфов вскочил к печушке, разжечь, да разогреть чайник. Да в отростке траншеи, с неутоптанным снегом, – подпоручику слить умыться, щёки и нос.
Стали завтракать, Евграфов на соломе, Гулай на чурбаке, котелок на низком столике. Иван что-то набалтывал – о том, о сём, окопные новости, Гулай его не слушал.
Он подумал: а что, если бы вот правда? Ведь попадают же чьи-то жизни и на такие события?
Сейчас, на фронте, Костя уже столько пережил и постарел, – а раньше бы, по-молодому: всякое необычное, даже опасное, даже неприятное событие манит, чтоб оно случилось! Даже хочется бесстрашным телом – коснуться опасности. (И в ней уцелеть, конечно.)
259 
