133 
Границы сфир разошлись краями раны, невидимый ветер пронизал насквозь вереницу раскрывающихся порталов, заставив жадно запульсировать все мое существо. Оглушительный грохот расколол, казалось, сами небеса. Створки дверей сорвало с петель, вместе с обломками стены по бокам – а мы стояли на стрежне бушующего потока, что бил из открытых настежь Врат, и напев Иегуды бен-Иосифа надежно закрывал нас от бури стихий, от камня и дерева, чудом огибающих смертную плоть…
Перила верхней галереи, где мы сейчас находились, снесло напрочь, черкасов смело вниз, кто-то кубарем летел по лестнице, кто-то рушился спиной на плиты холла.
Сознание меркло, дробилось, растворялось – все силы я отдал Рио, чтобы он выжил в неравной схватке, и он выжил, а я…
В последний миг на ткани моего меркнущего «я» отпечаталась картина, внезапно ставшая цветной. Я видел сейчас не глазами героя-Заклятого, потому что мир вновь обрел краски, позволив каф-Малаху видеть насквозь, через несколько порталов, – судорожный отпечаток гаснущей памяти, что отчаянно цеплялась за соломинку бытия.
Посреди залы пан Станислав, зажав под мышкой моего вырывающегося сына, рубился на шаблях с нагой фурией, в которой нетрудно было признать бешеную дочь сотника Логина. Панна Ярина была уже ранена, кровь запеклась у нее на плече и на бедре, кровь пятнала выложенный на полу узор Знака – но Ярина Логиновна топтала символ, продолжая сражаться за свою жизнь с неистовостью отчаяния, присущей только людям.
Рядом, на миг оцепенев, застыла Сале Кеваль – она оборачивалась, оборачивалась к нам, раскрывая рот в беззвучном крике, и все никак не могла обернуться.
А у самого края лестницы, где только что бились плечом к плечу двое Заклятых и умирающий каф-Малах, на границе расползающегося язвой Порубежья, карабкался, пригибаясь, словно в него целились, стриженный «в скобку» бурсак со смешными стекляшками на носу и с нелепым пистолем за поясом длиннополого кафтана.
Позади него, едва держась на ногах, пытался не отстать от бурсака мой старый знакомый, Чумак Гринь. «Братика! Братика отдайте! Иуда я, зрадник, душа пропащая… отдайте, молю!..» – то ли послышался, то ли почудился шепот блеклых, бескровных губ. А рядом, поддерживая Чумака под руку, помогая ему идти… рядом шел призрак той, что умерла, рожая моего сына, призрак моей земной любви! Сквозь фигуру Ярины, тезки той фурии, что свистела сейчас шаблей над Мацапурой-Коложанским, просвечивала грубая каменная кладка замковой стены, очертания женщины колебались, подергиваясь рябью… Мертвая, выкопанная из могилы, сожженная – мать шла на помощь сыну!
Двум сыновьям.
А потом я ушел.
Забытье?
Сон?
Смерть?
Нет ответа…
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
…зазубренный край стекла коснулся волосяных пут – и «уздечка», удерживающая правую руку, лопнула.
Буран, самовольно ворвавшись через разбитое окно, пошел плясать трепака белой поземкой, завертел, закружил обрывок, черный с рыжим… эх, дам лиха закаблукам, закаблукам лиха дам!..
Мгновением позже порвалась «уздечка», одним концом связанная с осиновым колышком, другим – с теменной прядью девичьих кудрей.
– Да что ж ты творишь, чортово семя!
Первым очнулся пан Станислав. На его счастье, он только что закончил ткать словесную вязь, подготавливающую открытие порталов, иначе выкрик этот стоил бы веселому Стасю жизни, и то в лучшем случае.
Сале Кеваль замешкалась. Наверное, потому, что женщину сейчас интересовало совсем другое: вот Мацапура-Коложанский умолкает, вытирая пот со лба, вот он вскрывает пленнице жилы, желая окропить Знак «чистой влагой», открывая нелегальный путь через Рубеж, – и последний метательный клин Сале, некрасивой женщины по прозвищу Куколка, кленовым семенем уйдя в полет, дарит ей возможность пересечь границу вдвоем с «чортовым семенем», без лишних спутников.
На герое она давно поставила крест.
Жаль, конечно… опять же, в местном Сосуде под крестом понимают что-то иное, свое, плохо объяснимое, превращая орудие пытки в символ спасения…
– Пшел вон, байстрюк! Убью!
Не обращая на угрозу никакого внимания, байстрюк уже трудился над третьей «уздечкой». Болезненный вскрик; шестипалая рука выронила осколок, быстро подобрала его, испачкав янтарной кровью паркет внутри пентаграммы…
Залу выгнуло живой рыбой, брошенной на сковородку.
Больно ударившись, Сале упала на колени. Ладони тесно сжали виски, гася намек на возможное беспамятство. Не молотобойцы – Инар-Громовик ударил в своды черепа молнией о семи зубцах. Боль хриплыми раскатами, желваками на скулах пытуемого перекатывалась внутри; зажмуриться удалось легко, а вот заставить свинцовые веки разойтись, выпустить на волю узника-взгляд…
133 
