Хотя концовка довольно странная, как будто подразумевается продолжение. Но всё равно,... 
87 
– Ц-ц-ц! Цоб-цобе, тпр-ру! Хаш, хаш…
Говоря на тайном языке верблюдей (сами скороходы предпочитали изъясняться жестами), маг приблизился к зарослям. Участь людей в храме была Хонгру безразлична: собаки разорвут, победившие тугрики замордуют, вернутся домой после Лунного Гонга целые-невредимые – их рок, их забота.
– Сейдзен!
Почему-то верблюдь заартачился. Вместо того чтобы выполнить приказ и встать на колени, давая магу возможность вскарабкаться на спину, скороход отбежал на два шага и зафырчал, плюясь.
– Дзадзен! Дза!!!
Нет.
Упрямец отказывался служить.
У мага не оставалось времени для примерного, вдумчивого и долгого наказания ослушника. Пальцы наскоро скрутили Мудру Власти: пасс, другой, и верблюдя словно по загривку дубиной шарахнули. Оглушенный, он качнулся к господину, упал на колени, закрывая глаза в смертной тоске…
Маг уже почти сел ему на плечи, когда верблюдь лег.
– Тварь!
Скороход лежал плашмя, и Алый Хонгр чувствовал: убить можно, поднять – вряд ли. А смерть наглеца не помогла бы магу быстрее достичь Треклятой Башни.
– Оставь! Оставь его в покое!
Кричали с крыши храма. Машинально маг глянул в сторону крикунов: девица, носатая и растрепанная, чахлый недоросль с обручем на шее…
– Я в-в-в…! В-волшебник я! Уб-бью!
– Здравствуй, дурачок, – одними губами прошептал Алый Хонгр. – Не следовало тебя отпускать: ты везунчик. Вот и сейчас: я обещал убить тебя, если еще раз встречу как волшебника, я привык исполнять обещания, ан нет, извини, – спешу, малыш, тороплюсь… Гляди, не искушай Кривую Тетку в третий раз. Вывезет ли?
Оставалось последнее средство. Взбежав на косогор, чародей плюнул против ветра, готовясь вызвать из геенны Летальный Исход и мчаться на спине демона к Нафири-су. Руки мага взлетели плетьми – так охотники Дикого Гона глушат на скаку хищных тушканов, не испортив шкуры! – но врата ада пренебрегли зовом Хонгра, ибо Лунный Гонг наконец ударил.
Знаете ли вы, как бьет Лунный Гонг? Нет, вы не знаете, как бьет Лунный Гонг! Если все уши мира превратить в пластины из белой бронзы, а все кости мира сделать ылдайскими колокольцами, и листья на деревьях – бубенцами скомороха, и звезды на небе – висячими рельсами, птиц обратить сушеными косточками сливы, собрав в единый марокас неба, выбить семь склянок из равнин, а горы перелить на колокола, взяв молнию билом, и каждую каплю воды в морях уронить на головы слушателей, как делают палачи в далеком Оохене-Заплечном, и натянуть нервы струнами, сердца взять колками, а хребты – грифом одной великанской лиры, и по всему этому, звенящему, гудящему, булькающему, тренькающему и брякающему на разные лады, шарахнуть восьмиручной тумак-колотушкой, обмотанной тряпьем, ибо сильны демоны-Палиндромы, одинаково сильны из начала в конец и из конца в начало…
Короче, изрядно было грохнуто.
Когда слух вернулся к Алому Хонгру (зрение запаздывало…), первое, что услышал армейский маг, было:
– …ш-шебник! Й-я-я!
Война кончилась. Завершился БИП, осаждающие скучно сидели под стенами цитадели, вытирая трудовой пот, защитники открывали ворота, неся тугрикам хлеб-соль, Треклятая Башня от усталости клонилась сразу на шесть сторон света, из храма Кривой Тетушки, спотыкаясь, выходили пленники собачьей стаи, а с крыши все несся вопль Мозгача Кра-Кра, пропустившего удар Лунного Гонга мимо ушей, потому что иначе гнев разорвал бы ему селезенку:
– Волшебник! Я!
Парень даже заикаться перестал.
А Алому Хонгру отныне некуда было торопиться.
Кривая Тетушка подвела Мозгача. Вывезла под копыта. Маг смотрел на дурачка слепым, змеиным взглядом, размышляя о сущности Насильственного Милосердия. Если наивной простушке, носящейся со своей девственностью, как юродивый с писаной сумой, вечером во ржи встречается благородный разбойник, измученный воздержанием, – это правильно. Ибо иначе простушку неделю спустя заезжий некромант ободрал бы на кожу для переплета «Memento mori». Если лекарь тайком дает яд больному скоротечной чухонкой, уверив несчастного в действенности нового снадобья, – это верный поступок. Ибо в противном случае, припозднись лекарь с ядом, больной на третий день превратился бы в чудь белоглазую, пробираясь по ночам в дома родичей и щекоча насмерть спящих старцев. Если банда юных сорвиголов регулярно поколачивает заморыша-флейтиста, вынуждая последнего разбить флейту о камень и наняться служкой-метельщиком в дом Го Бо-йена, мастера боя на шлепанцах, – сорвиголовы творят добро, ибо однажды их, терроризирующих деревню, встретит грозный Тхуг Ляпсус, приемный сын мастера Го, не знающий пощады. А флейтистом Тхуг все равно стал бы дрянным. И Мангр Шатен, величайший из чародеев, некогда поступил согласно заветам Насильственного Милосердия, силой отобрав у вдового горшечника Джавахарлала его единственного внука, надежду на безбедную старость, ибо мир потерял юного глиномеса Хо, но обрел Алого Хонгра, будущего главу братства, не делающего различий меж добром и злом, а потому обитающего в раю.
87 
