Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
105 
Многие в обители могли бы легко догадаться, о чем при таких обстоятельствах должен был подумать послушник Сокусин. А Мотоеси не догадывался – он знал. Ибо из-за проклятого дара нопэрапон воспринял чувства Сокусина как свои собственные.
Только на этот раз бывший актер был настороже и не позволил чужим настроениям до конца стать своими, войти, пусть ненадолго, в плоть и кровь, проникнуть в самые дальние уголки. Такое удавалось нечасто, но сейчас… слишком уж велико было отторжение!
Брата Сокусина снедала потаенная страсть.
Тяга к мужчинам, особенно к мужчинам молодым и сильным.
Причем страсть даже более извращенная, чем у бонзы Хаги, который тоже страдал этим грехом и регулярно зазывал к себе по вечерам ничего не имевшего против Сокусина. Неоднократно священник пытался вынудить и второго послушника к сожительству, придирался по мелочам, наказывая по любому поводу и без оного, – а потом вдруг становился ласковей «Госпожи кошки» при императорском дворе, предлагал зайти вечерком, побеседовать наедине о Восьмеричном Пути…
Похоже, в конце концов настоятель храма заметил домогательства Хага и одернул бонзу. После чего домогательства действительно прекратились, но жизнь послушника от этого легче не стала.
Увидев, что бонза-любострастник на время оставил в покое бывшего актера, Сокусин стал как бы случайно подсаживаться к юноше за обедом. Заводил пространные беседы – но перейти хотя бы к намекам не успел. На сей раз дар нопэрапон оказался весьма кстати: Мотоеси мгновенно ощутил истинные намерения многословного собеседника. Не сдержавшись, он однажды просто-напросто вышвырнул блудливого Сокусина из кельи, когда тот заявился к «собрату по послуху» якобы для благочестивой беседы о Восьмеричном Пути.
Хоть бы что другое придумал для разнообразия!
Разумеется, за грех насилия послушник Ваби был подвергнут наказанию: трехдневному посту, дополнительным работам на огороде и ночным медитациям. Наказание было незаслуженным, но возразить Мотоеси-Ваби не осмелился. Сокусин же, наоборот, счел кару слишком мягкой – и немедленно заподозрил настоятеля в том, что старый ханжа имеет соответствующие виды на нового послушника (разумеется, те же самые, что и сам Сокусин).
И вот его подозрения подтверждались вчистую!
Своими ушами слышал: «Ваби, дорогой мой, зайди после трапезы!..» Ну пусть «дорогой мой» не прозвучало вслух – ведь имелось же в виду, подразумевалось!
Сладок ты, вкус мщения…
Брат Сокусин злорадствовал: не захотел поближе сойтись со мной – придется познакомиться с сухим сучком настоятеля, парень!
А поверху на это злорадство накладывалась сальная похоть Сокусина, распиравшая блудника изнутри. Сейчас Мотоеси чувствовал ее особенно остро. К счастью, он понимал, что это – не его похоть. Теперь молодому послушнику удавалось отличать особо сильные чужие настроения от собственных. Но – не всегда, далеко не всегда! А когда на юношу наваливались душевные порывы всех служителей храма разом… О, тогда он уподоблялся человеку с особо острым слухом, попавшему на людную площадь: как ни затыкай уши – все равно в голове звучат десятки чужих голосов, сбивая с мысли, не давая возможности сосредоточиться, и уже не поймешь, где чужие голоса, а где – твои собственные мысли, звучащие еще одним голосом, который тонет в общей какофонии безумного хора…
Сейчас Мотоеси хорошо понимал, что произошло с ним на премьере «Парчового барабана» – когда переживания десятков зрителей хлынули в душу кипящей лавой, едва не сведя юношу с ума и впрямь уподобив его безумному старцу, которого он играл! Это действительно была не его заслуга!
Он был прав!.. Он, а не восторженные ценители.
Велик подвиг: украсть и затем отдать с миной благодетеля…
Здесь, в обители, чувствительность бывшего актера постепенно обострялась. Медитации отчасти помогали сбить прилив – но только отчасти и на время.
На время уединения.
Спеша вместе со всеми в трапезную или плетясь на ежедневные работы, невольно подстраиваясь под шаг и настроение остальных, Мотоеси вновь оказывался погребенным под лавиной чужих желаний, вожделений и образов. Отгородиться не удавалось. Наваждение в итоге проходило само – и несчастный послушник даже не всегда понимал, когда невидимая заслонка внутри него перекрывала хлещущий снаружи поток, оставляя жертву наедине с усталым до поры хищником.
Наедине с самим собой.
105 
