125 
Хонда пытался сопротивляться, но кончилось дело тем, что он, вняв словам больного, отложил отъезд до завтра, пообещал, что сделает все, чтобы повидаться с настоятельницей и помочь Киёаки, но заставил того тоже твердо пообещать, что если уж ничего не выйдет, они сразу возвращаются в Токио. Ночь Хонда провел без сна, меняя на груди Киёаки компрессы. В тусклом свете лампы было видно, как от компрессов покраснела ослепительно белая кожа.
Через три дня начинались выпускные экзамены. Казалось, родители Хонды будут против поездки, но отец, когда Хонда показал ему телеграмму, не задавая лишних вопросов, сказал: «Поезжай», а то, что и мать поддержала его, было для Хонды полной неожиданностью.
Судья Верховного суда Хонда-старший, который ради старинного друга, неожиданно отправленного в отставку, намеревался пожертвовать карьерой, но не смог осуществить этого, хотел внушить сыну, что дружба священна. Хонда готовился к экзаменам в дороге — и сейчас, когда он выполнял обязанности ночной сиделки, рядом лежала открытая тетрадь с конспектами по логике. Желтоватый круг света, который бросала лампа, резко обозначил противоположности. Один был в лихорадке страсти, другой — учился, намереваясь служить жестокой реальности. Киёаки в своих грезах, с опутанными водорослями ногами, отдался на волю волн бушующего моря страсти, Хонда мечтал воздвигнуть на земле величественный храм разума. Пылающий в бреду и здравомыслящий — два человека, две натуры сошлись холодной ночью ранней весны в комнатке на старом постоялом дворе. И каждый был на пороге своего особого мира. Хонда еще никогда так остро не чувствовал, что он не в состоянии постичь Киёаки. Тело того было перед его глазами, а дух витал вне досягаемости. Иногда в бреду Киёаки как будто звал Сатоко, но пылающее лицо не выглядело измученным, оно было более живым, чем обычно, и таким прекрасным, словно под тонкой пластинкой слоновой кости горел огонь. Хонда знал, что ему не коснуться этой пылающей души. В ней бушевали чувства, ему недоступные. Нет, видно, он не может испытать всю гамму чувств! Ему недостает темперамента, чтобы позволить чувству проникнуть в сердце. Он знает, что такое дружба, что такое утрата, но, чтобы по-настоящему «чувствовать», чего-то ему не хватает. Почему ему назначено поддерживать и в мире, и в душе стройный порядок, а великие стихии — огонь, ветер, вода, земля — не находят в нем пристанища?
Он опять вернулся взглядом к тетради, заполненной мелкими, четкими знаками.
"Формальная логика Аристотеля безраздельно господствовала в научном мире Европы до конца средневековья. В ней можно выделить два этапа классической логики, которая комментировала «Категории», и "Новой логики", начало которой во второй половине XII века положил полный перевод на латинский язык "Органона".
Хонда ощутил, как прочитанное, слово за словом, выветривается из головы.
54
Хонда слышал, что в храме встают рано, поэтому, очнувшись от предутренней дремоты, позавтракал и сразу, приказав позвать рикшу, стал собираться.
Киёаки наблюдал за ним влажными глазами, не поднимая головы с подушки. Сердце Хонды пронзила мольба, застывшая во взгляде друга.
Рассматривающий свою поездку в храм как формальность, нужную, чтобы немедленно увезти тяжело больного Киёаки в Токио, Хонда, увидав эти глаза, понял, что должен во что бы то ни стало добиться для Киёаки разрешения на встречу с Сатоко.
К счастью, утро было по-весеннему теплым. Подъехав к храму, Хонда обратил внимание на то, что делавший уборку привратник, заметив его изда ли, сразу же кинулся в помещение; стало ясно, что фигура в школьной форме внушает опасение. Еще до того, как Хонда назвался, на лице вышедшей к нем) монахини проступило твердое намерение не впускать его.
— Я Хонда, друг Мацугаэ, приехал из Токио. Могу ли я повидать настоятельницу?
— Подождите.
Пока Хонда долго ждал у входных дверей, он все думал, какие доводы привести, что сказать в случае отказа; наконец появилась прежняя монахиня и неожиданно впустила его в помещение. Это подавало хоть какую-то надежду.
В зале его опять надолго оставили ждать. За закрытыми раздвижными стенами там, в саду, раздавались соловьиные трели. На затягивающей стены бумаге слабо проступал узор из хризантем и облаков. В нише стояли в вазе ветки персика и садовые цветы. Желтые цветы выглядели простовато, а на черных ветках среди молодой зелени бросались в глаза набухшие бутоны цветов. Внутренние стены были гладко-белыми, но в помещении была расставлена старинная ширма, и Хонда, пододвинувшись ближе, принялся детально рассматривать типичный сюжет "Времена года", выполненный в стиле китайской живописи, но использующий тона, принятые в японской школе.
125 
