Особенно,... 
78 
Еще он размышлял о Биранне. Упорно думал о Биранне, не достигая никакой ясности, а лишь все более погружаясь во мрак. Особенности отношений Дьюкейна с религией, полагающих условием каждодневной жизни энергию добродетели, определяли его восприятие добра как единой далекой точки света. Подобным же образом, хотя, пожалуй, и не столь четко, воспринимал он зло в своей жизни тоже как некое единство, как непрерывное системное объединение взаимосвязанных частей в некую матрицу, словно бы по преступному сговору. Возможно, это был пережиток истовой и буквальной веры в дьявола, которую исповедовали его предки. Так, сейчас у него было ощущение, что и неразбериха с двумя женщинами, и шантаж со стороны Макрейта, и смерть Радичи, за которую он почему-то начинал чувствовать себя ответственным, а также загадочные и явно предосудительные действия Биранна — все это взаимосвязано самым тесным образом. И более того, ключевая фигура здесь — Биранн.
Биранн начал сниться Дьюкейну по ночам, и сны эти были странные. Дьюкейн выступал в них неизменно в роли преследователя. Объятый тревогой и тоской, он рыскал в поисках Биранна по огромным безлюдным садам, по лондонским улицам, изуродованным бомбежкой. Знакомые места чудовищно преображались из-за надобности в ком-то, из-за отсутствия кого-то — надобности в Биранне, отсутствия Биранна. Дьюкейн, не привыкший принимать сны всерьез, не пытался найти им толкование. Хватит того, что он и бодрствуя был одержим мыслями об этом человеке, замечая, что под влиянием этой одержимости перешагнул через прежние обиды и вспышки раздражения. Расследование было важным делом, а терпеть неудачи Дьюкейн очень не любил. Но сейчас проникновение Биранна в его личную жизнь представлялось Дьюкейну еще важнее. Есть же такое понятие, как любовь охотника к своей добыче! Вопрос лишь в том, был ли Биранн только добычей. Не был ли он и средоточием силы — нечистой силы?..
Подобные причудливые идеи бередили встревоженное сознание Дьюкейна не как оформленные мысли, а скорее как элементы давления, частицы общей атмосферы. Открытие, что Биранн солгал относительно Радичи, положило начало процессу, который стал развиваться далее, подчиняясь уже собственным внутренним законам. Покуда Биранн был просто знакомым, который много лет назад позволил себе отпустить в адрес Дьюкейна насмешливую грубость, Дьюкейн ощущал по отношению к ниму лишь брезгливое нерасположение, которое сам порицал в себе, но был не в силах превозмочь. Когда же оказалось, что он обладает фактами, компрометирующими Биранна, а стало быть, возможно, и властью над ним, интерес к нему Дьюкейна не только возрос, но и окрасился некоторой теплотой. Памятный язвительный смешок утратил способность задевать за живое. Биранн, повинный в прегрешении, Биранн в западне уже не воспринимался как угроза, и Дьюкейн не ставил себе в заслугу интерес, продиктованный не столько состраданием, сколько ощущением своей власти. При всем том факт оставался фактом — его все больше занимал и волновал Биранн. Действительно ли он убил Радичи? Такая возможность по-прежнему существовала, и, возвращаясь к ней, Дьюкейн испытывал нарастающее беспокойство. До сих пор он все откладывал личную встречу с Биранном в надежде добыть побольше информации — теперь, однако, источники информации, судя по всему, иссякли. Дьюкейн отнюдь не собирался действовать второпях, уступая нажиму собственной психики. Просто, тщательно все взвесив, он наконец пришел к выводу, что пора для встречи настала. Придется блефовать, думал он, а это риск, — и все-таки встреча необходима. Тревога, вызванная этим решением, смешивалась с каким-то злорадным удовольствием. Завтра же с ним увижусь, думал Дьюкейн, слушая вполуха, как Вилли продолжает рассказывать об обитателях Трескума.
— Что, Тео больше не дуется, Вилли?
— Да нет. Стал снова навещать меня.
— Любопытно, что все же приключилось с Тео в Индии? Оставляет простор воображению…
— Не знаю. Я думал, может быть, вы знаете, Джон. Вы ведь для каждого из нас вроде как отец-исповедник…
— Не надо, Вилли.
— Наша ходячая справедливость…
— Ну правильно, издевайтесь!
— Я серьезно.
— Бросьте, Вилли! А как поживают двойняшки?
— Herrlich[37]. У них большая душа, у этих малявок. И бессчетные летающие тарелки удостаивают их своим посещением. Они — единственные, кто не затронут сумятицей.
— А что, все остальные — затронуты? Вы, например, охвачены сумятицей? И Мэри, я уверен, не охвачена. С ней вообще такого не бывает.
78 
