162 
Открыв глаза, Toy увидел женщину, довольно пожилую, но живую и стройную, которая уставила на него обличающий взгляд. Одну руку она упирала в бедро, в другой держала птичью клетку с чучелом канарейки на жердочке. Женщина опустила глаза на клетку, и они наполнились слезами.
— Бедненький мой Джоуи, — тихо шептала она. — Бедненький мой Джоуи. Проклятая котяра. Приживала и попрошайка! — вновь выкрикнула она. — Я этого не вынесу!
Вошел широким шагом Драммонд.
— Ма, не распускайся. О, привет, Дункан. Ма, бога ради, приготовь себе чашку крепкого черного кофе.
— Больше мне не вынести! Забил весь дом разными Молли и Джанет, мне уже бежать хочется от одного их запаха, потом твои дружки-лоботрясы пробираются потихоньку и переставляют фарфор моей дорогой сестры; больше я этого не вынесу!
— Прости, Дункан, — невесело извинился Драммонд.
Взяв мать под локоть, он вытолкал ее из комнаты. Toy пошел прочь.
Утро было ясное, город уже весь пропах дешевыми духами. Toy мрачно прибрел в кондитерскую Брауна, где час или два просидел в тепле среди звяканья ложек. Голова болела. Какая-то невысокая девушка, подсев к нему, проговорила:
— Привет, Дункан, ты сегодня очень нарядный. Костюм шикарный, только что помят немного.
Toy уставился на нее. Она продолжила:
— Помнишь, однажды ты сказал, что болеть иногда бывает полезно?
Он не отводил глаз.
— Так вот, то же самое мне сказал доктор. Знаешь, когда мне было три года, моя мать покончила с собой, отчего, наверное… и тогда я пошла жить к тете, и доктор думает, я довела себя до болезни… чтобы за мной ухаживали. Я, мол, сперва внушила себе плеврит, потом малокровие, потом простуды, так что теперь мне надо к психиатру. А как дела у тебя?
Toy все глядел. Он улавливал ее слова, но не обнаруживал в них смысла.
— Слышал, кто-то, не помню кто, сказал, что ты гений? Не знаешь ли, кто это?
Toy глядел.
— Фамилию я забыла, но он художник… Кажется, имя начинается на «Б». Очень известный. Так или иначе, ты должен себя чувствовать… довольно… Я жду здесь Питера, он вот-вот придет. Знаешь, что я вышла замуж?
Toy неловко поднялся на ноги и выбрался на улицу. У ближайшего светофора остановился трамвай, идущий в Риддри, и Toy не без труда забрался внутрь. Сиденье в нижнем этаже показалось ему собакой. Когда Toy глядел на него или гладил ладонью, это, безусловно, было сиденье, но когда он, ослепленный блеском, закрывал глаза, оно казалось гигантской собакой. Добираться до дома было трудно. В доме он присел на корточки на коврике у очага и прижал кулаки к ноющему лбу. Через некоторое время коврик встал, отправился в спальню и вывалил Toy в кровать. Стянул с него одежду и ботинки и накрыл его одеялами. Подобно тонне кирпича, на Toy обрушилось с потолка забытье.
Пробудился он в воздухе над своим телом, которое лежало с разинутым ртом и открытыми глазами, свесив голову с краю подушки. Toy подумал, не покинуть ли его, но оно задвигалось, застонало, и он разом с ним воссоединился и сел. Его переполняло вялое спокойствие. Шоссе за окном молчало, на верхнем этаже и внизу тоже было абсолютно тихо. Воздух наполнял легкие и вытекал наружу так легко, что Toy вообразил бы себя покойником, если бы не чувствовал голод. Откинул тяжелые одеяла, спустил ноги на пол, осторожно попытался встать и упал. Содрогаясь от смеха, полежал немного (головой под стулом), все так же лежа натянул на себя одежду и пополз в кухню. Голова его моталась из стороны в сторону, язык бормотал: «Что угодно за кусочек кожуры, что угодно за кусочек сухой кожуры». Подняв себя только что не за уши, он съел две овсяные лепешки, вымыл и сгрыз увядшую морковку, и его желудок отказался еще что-нибудь принимать. Он сел на стул и постарался расставить мысли в голове, как фигуры на шахматной доске, но их было мало, они были крохотные и все проскальзывали между пальцев, так что он засмотрелся на паука, сидевшего на электрической плите и дергавшего ногами, которых у него было в большом избытке. Toy стало противно, и он со всего маху обрушил на паука кулак, но, убрав руку, обнаружил, что насекомое сидит и дергается как ни в чем не бывало. Войдя в раж, он бил и бил кулаком, но так и не расплющил паука, а потом остановился, потому что ушиб руку о металлическую поверхность плиты.
Внезапно из воздуха донеслись слова, нашептанные невидимым клювом. Toy напрягся, сказал: «Да», держа спину прямо, вышел из дома, прикрыл за собой дверь и принялся ощупывать карманы — вдруг найдутся ключи.
162 
