25 
Он пробудился от тихого выкрика и сел. Больной вытянулся на подушках и мотал головой из стороны в сторону, словно кого-то искал. Ланарк по-прежнему не мог рассмотреть его глаза, тонувшие в черных впадинах.
— Есть здесь кто-нибудь? Кто вы? — громко спросил больной.
— Я здесь. Я пациент, как и вы. Позвать доктора?
— Какого я роста?
Ланарк смерил взглядом худую фигуру под голубым одеялом.
— Высокого.
С больного катился пот.
— Какого именно? — отчаянно вскричал он.
— Около шести футов.
Больной откинулся на подушки, и его тонкий рот растянула удивительно приятная улыбка. Чуть помолчав, он пробормотал томно:
— И я перестал блестеть.
— Вы о чем?
— Я больше не усеян искрами… такими, знаете, красными, белыми, синими, зелеными.
— Конечно нет. Позвать врача?
— Нет-нет. Эти ребята наверняка уже сделали все, что могут.
Голова больного потеряла сходство с черепом. Чувство смягчило его черты, и они сделались похожи на дерзко-аскетичную скульптуру, олицетворяющую человеческое сознание. Тонкие губы слабо улыбались. Потом приоткрылись и задали вопрос:
— Что привело вас сюда?
В голове у Ланарка пронеслось несколько вариантов ответа. Он остановил выбор на самом коротком:
— Драконья кожа.
Больной, казалось, не слышал.
— А вас? — спросил наконец Ланарк.
Больной откашлялся.
— Кристаллическая гипертрофия соединительной ткани. Это медицинский термин. А профаны вроде нас с вами называют это «оцепенение».
— Судорожное оцепенение?
— У меня не было судорог. Но все равно, это наступало разом, как удар.
Он как будто задумался, и Ланарк задремал. Проснулся он от выкрика:
— Вы здесь? Я вам наскучил?
— Я здесь. Пожалуйста, продолжайте.
— Видите ли, я любил человеческий образ и ненавидел то, как люди его низводят, ради временных преимуществ раздувают одни качества и, дабы избавиться от вполне ординарных страданий, подавляют другие. Казалось, меня окружают пиявки, которые используют свою жизненную силу, чтобы красть жизненную силу других, и губки, скрывающие в себе слишком много ртов, и ракообразные, сменившие чувства на доспехи. Я понимал, что достойная человеческая жизнь должна включать в себя дисциплину, и труд, и приключения, и заботу не только о себе. И вот я вступил в армию. Скажите, к какой организации я мог еще примкнуть? Но, хотя я пять раз рисковал жизнью в тылу врага, хотя я запустил программу Кью — тридцать девять, я вытянулся до девяти футов и сделался хрупким, как стекло. Я был способен создать фантастическое давление по вертикальной оси — вверх или вниз, но сломался бы от самого слабого бокового удара. Мы, армейские, знаете ли, иногда ломаемся.
Он подавился негодованием и замолк. Некоторое время он лежал и глубоко дышал, потом вдруг улыбнулся:
— Угадаете, что я сделал?
— Нет.
— Кое-что учудил. Я не стал ждать, пока сломаюсь и яма поглотит меня по частям, — я воззвал к яме. Я попросил о выходе, и яма пришла ко мне, и я погрузился в нее так, как приличествует мужчине.
— Я тоже.
На лице собеседника вновь выразилось негодование. Потом он спросил:
— Сколько нас в этой комнате?
— Только вы и я.
— Хорошо. Отлично. Это значит, что мы — исключительный случай. Будьте уверены, не многие способны взмолиться о таком выходе. Большинство проводит жизнь, страшась этого. Вы потеряли сознание, когда спускались?
— Да, через некоторое время.
— Я — почти сразу. Беда в том, что я возвращаюсь туда, снова и снова. Жаль, что я не послушал их совета и не снял форму.
— Вы спускались в форме! — ужаснулся Ланарк.
— Да. Пояс, сапоги, галун, медные пуговицы — много всего. Я взял с собой даже пистолет в кобуре.
— Зачем?
— Думал сдать его здешнему командующему — символический жест, знаете ли. Но здесь нет командующего. Этот пистолет вдавило в мое правое бедро, и он проделал там борозду. Наверное, от этого я и умираю. Форму я бы еще пережил, но не револьвер.
— Вы не умираете!
— Умираю, я это чувствую.
— Но чего же ради мы прошли через эту яму, черноту, через этот пресс, даже старались остаться людьми, если нам назначено умереть? Если вы умрете, то ваши муки и борьба окажутся бесполезны!
— Я смотрю на дело не так мрачно. Хорошая жизнь — это борьба за то, чтобы, несмотря на трудности, быть человеком. Многие молодые люди знают об этом и борются вовсю, но через несколько лет жизнь становится легче и они решают, что уже сделались людьми, но это не так — они просто прекратили стараться. Я вот прекратил стараться, но моя жизнь была так переполнена трудами, что я бы этого не заметил, если бы не болезнь. Вся моя профессиональная деятельность была не чем иным, как болезненным и отчаянным нападением на мою человечность. Осознать себя раненым и умирающим человеком — это уже достижение. Кто может превзойти умирающего царственным величием?
25 
