17 
В отчаянии и чуть ли не в слезах, вконец расстроенный сеньор Жозе отправился, куда было сказано. За те считаные минуты, что длился трудный разговор с шефом, работы у него на столе прибавилось, словно прочие младшие делопроизводители, воспользовавшись его затруднительным положением, тоже решили на свой собственный страх и риск покарать нерадивого коллегу. Кроме того, несколько человек за барьером ждали своей очереди. И все стояли именно к нему, и вовсе не случайно, и не потому, что, войдя, решили, будто отсутствующий на рабочем месте сотрудник должен быть не в пример симпатичнее и внимательнее тех, кто сидел за своими столами, нет, именно они, ну, не столы же, разумеется, а сидевшие за ними указали посетителям, к кому им следует обратиться. Поскольку должностные инструкции требовали отдавать безусловное предпочтение личному приему граждан перед бумажной работой, сеньор Жозе направился к барьеру, зная, что за спиной у него продолжает хлестать бумажный ливень. Все пропало. Теперь, после предупреждения и последовавшего за ним начета, следовало навсегда выбросить из головы всякую надежду, что ему в обозримом будущем позволят уйти раньше, прийти позже на час, на полчаса, на минуту, даже если бы он измыслил заведомо немыслимое рождение сына или более чем сомнительную кончину дядюшки. Здесь, в архиве, память хранится долго, держится упорно, изглаживается медленно, так медленно, что полностью не исчезает никогда. Соверши сеньор Жозе какое-нибудь, пусть хоть самое незначительное упущение по службе, ему и десять лет спустя напомнят о нем во всех подробностях. Вероятно, это и имел в виду шеф, говоря, что наихудшие из всех грехов — те, что на первый взгляд кажутся забытыми. А для сеньора Жозе, угнетенного трудами, мучимого думами, весь этот день был нескончаемой голгофой. И покуда одна часть его сознания давала пояснения посетителям, заполняла и скрепляла печатями бланки, оформляла документы, другая монотонно проклинала судьбу и случай, в конце концов превратившие-таки в болезненное любопытство то, что даже и самым краешком бы не должно было задеть воображение человека благоразумного и уравновешенного. Шеф совершенно прав, думал сеньор Жозе, интересы Главного Архива превыше всего, живи я нормальной жизнью, никогда бы не ввязался, в мои-то года, в коллекционирование всех этих актеров, балерин, епископов и футболистов, это глупо, это бесполезно, это смехотворно, и, нечего сказать, хорошее наследство оставлю я по себе, счастье еще, что некому его оставить, и, конечно, все это оттого, что живу один, вот если бы у меня была жена. Дойдя до этого пункта, мысль запнулась, а потом двинулась по другому пути, и был он, надо сказать, узок и извилист, и при начале его виднелась фотография маленькой девочки, а в конце стояла, если стояла, живая, реальная, взрослая женщина, которой сейчас тридцать шесть лет, разведенная: А зачем я ее ищу, зачем и для чего, и что буду с ней делать, когда найду. Мысль снова оборвалась, резко шарахнулась назад, отступая по собственным следам: А как ты ее найдешь, если тебя не пускают на поиски, спросил он себя, а тот не ответил, занят был, объяснял последнему в очереди посетителю, что свидетельство о смерти, за которым тот пришел, готово будет завтра.
Однако есть вопросы поразительного упорства, которые не отступятся ни за что, и вот один из них вновь напал на сеньора Жозе, когда он, измученный душевно, изможденный телесно, вернулся наконец к себе домой. Рухнул, можно сказать, на кровать пластом, ибо хотел заснуть, забыть лицо шефа, несправедливое наказание, но вопрос, скользнув, улегся рядом, прошелестел: Не можешь ее найти, не дают тебе, и на этот раз нельзя было сделать вид, что занят с посетителем, но тем не менее сеньор Жозе притворился непонимающим, ответил, что все же попытается изыскать способ, ну а нет, значит, нет, выбросит эту мысль из головы, однако вопрос не унялся: Как же легко ты сдаешься, стоило ли тогда подделывать мандат и заставлять ту пожилую симпатичную даму из квартиры в бельэтаже направо рассказывать о своем греховном прошлом, это вообще-то очень нехорошо, некрасиво так вот втираться к людям и вызнавать у них подноготную. И от воспоминания о мандате сеньор Жозе во внезапном испуге осел на кровать. Он носил бумагу в кармане, ходил с нею все эти дни, и представьте, что было бы, если бы по той или иной причине выронил ее или, еще того чище, упал бы обморок, лишился чувств, что при его нервозности немудрено, и кто-нибудь из сослуживцев, безо всякой задней мысли, расстегнув ему пиджак, чтоб легче дышалось, обнаружил бы белый конверт с грифом Главного Архива и сказал бы: А что это такое, и вот сперва младший делопроизводитель, потом старший, потом зам, а потом дошло бы и до самого хранителя. Сеньор Жозе, не в силах больше думать, что бы последовало за этим, вскочил с кровати, бросился к висевшему на спинке стула пиджаку, вытащил из кармана мандат и, в тревоге озираясь по сторонам, стал соображать, куда же его, черт побери, спрятать. Ни один из шкафов не запирался, и все его немногие пожитки были доступны для первого попавшегося воришки. Тогда сеньор Жозе вгляделся в свои рядком стоявшие на полках коллекции, в них ища выход из затруднительного положения. Вытянул папку епископа и вложил конверт в нее, епископ, обретший славу благодаря своему милосердию, большого интереса вызвать не должен, это же не велогонщик и не пилот Формулы Один. Вздохнув с облегчением, снова улегся, но вопрос был уж тут как тут: Дело не в мандате, можешь прятать его, можешь показывать, он тебя не выведет на эту женщину. Я уже говорил тебе, что найду способ. Очень сомневаюсь, шеф связал тебя по рукам и ногам, шагу не даст ступить. Дождусь, пока все утихнет. А потом. Не знаю, авось осенит какая-нибудь мысль. Ты можешь решить вопрос прямо сейчас. Как. Позвонить ее родителям, сказать, что говорят из Архива, и попросить адрес их дочери. Нет, этого я делать не стану. Завтра отправишься к ней, я и представить себе не могу ваш разговор, но, по крайней мере, извлечешь из этого смысл. Скорей всего, я, увидев ее перед собой, не захочу с ней говорить. Если так, зачем тогда разыскивать ее, зачем ты изучаешь ее жизнь. Я ведь собираю материалы и на этого вот епископа, однако же не собираюсь когда-либо с ним разговаривать. Мне это представляется абсурдом. Да, так и есть, однако пришло время сделать что-нибудь абсурдное. Иными словами, если ты все же найдешь женщину, она не узнает, что ты разыскивал ее. Скорей всего, не узнает. Да почему же. Не могу объяснить. Так или иначе, ты даже в школу ее не попадешь, школы, как и Главный Архив, по выходным дням закрыты. В Архив я могу войти, когда мне заблагорассудится. Тоже мне, подвиг, туда ведет вот эта дверь. В одиночку тебе там бывать не приходилось и не придется. Я иду туда, куда идешь ты, и делаю то, что делаешь ты. Вот и продолжай. Да я-то продолжу, а вот ты в школу не попадешь. А вот посмотрим. Сеньор Жозе поднялся, благо время было к ужину, если заслуживала этого слова та легчайшая еда, которую он привык потреблять вечером. Он продолжал размышлять и в процессе, потом вымыл тарелку и стакан, собрал со скатерти крошки, не переставая при этом думать, и потом, словно это движение явилось неизбежным следствием надуманного, открыл дверь на улицу. Напротив, на другой стороне улицы, стояла кабина телефона-автомата, ну, если не под рукой, то всего лишь в двадцати шагах находился кончик нити, которая привела бы его к голосу, дала бы ответ, и тогда в том или ином смысле завершились бы поиски, и он мог бы спокойно вернуться домой и вновь завоевать доверие шефа, и мир, прокрутившись по собственному незримому следу, вернулся бы на свою всегдашнюю орбиту и обрел бы глубокий покой, присущий тому, кто просто ждет часа, когда все исполнится и сбудется, если, конечно, все эти слова, столько раз произносимые и повторенные, имеют хоть какой-нибудь реальный смысл. Сеньор Жозе не перешел улицу, а вернулся домой, надел пиджак и плащ, а уж затем вышел.
17 
