Последние отзывы

  36  

Она задала этот вопрос, не слушая, что ответил ее рыжий кузен. А его ответом был сигнал к травле, охотничий посвист псарей, спускающих свору. Громкий, грубый свист, который никогда не употребляли при дамах уже со времен Людовика Четырнадцатого.

– Я сказал этому мужлану, который мнит себя шевалье, что на его месте я бы убрался из дома, где собрались люди не его круга. Мне говорили, дорогая кузина, что вы в дружбе с поэтом, но я не знал, что этот поэт ухаживал за кроликами, махал косой и кормил свиней в свинарниках моей родни. Мне кажется, это слишком для того, кто претендует на сердце женщины из моего рода.

– Шуазе, вы сошли с ума! – вскричал д’Орти, который быстро прибежал и был полон решимости выдержать до конца роль хозяина дома. – Шуазе, я прошу вас взять свои слова обратно или покинуть мой дом. Жильдас – мой гость.

Наступила тишина, и подошедшие на всякий случай гости почувствовали, как вокруг этих двоих возникло опасное напряжение.

– Я не возражаю, чтобы он остался в салоне, – продолжил де Шуазе, и его рябое лицо и рот исказила гримаса злобы. – Но пусть разносит кушанья или натирает паркет. Я не желаю видеть, как он танцует у меня перед глазами, не важно, с кем из дам. Не исключено, что их предки были обезглавлены кем-нибудь из его семьи. У вас нет памяти, д’Орти. Надо быть безумцем, чтобы приглашать к себе мужиков после того, что они сделали с нашими предками…

Жильдас, который то бледнел, то краснел, то снова бледнел, слушая слова де Шуазе, шагнул вперед и произнес ясным голосом:

– Да, я косил хлеба, месье Ничтожество^[10], и с удовольствием сражусь с вами на косах, на саблях, на чем пожелаете, и в угодное вам время.

– Я бьюсь только с людьми моего круга, – начал было де Шуазе, но тут Жильдас так громко свистнул, что маркиз отскочил.

Его брат Норбер, в насмешку прозванный «малыш Шуазе» за огромный рост и толстое брюхо, которым он обзавелся в двадцать лет, глупый увалень, полная противоположность подвижному умом и телом Анри, набросился на Жильдаса. Спустя несколько секунд в потасовке участвовали трое, потом уже четверо, потому что я крепко поддал ногой брату обидчика. Какая-то женщина резко вскрикнула и упала в обморок или сделала вид, что упала. Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять, что это была Артемиза. Общество сразу успокоилось, точнее, всеобщее возбуждение стало осмысленным.

Д’Орти сновал между мной и Норбером де Шуазе, Жильдасом и маркизом Анри, и не прошло и пяти минут, как было решено, что нынче на рассвете мы будем драться на шпагах или на пистолетах. Оскорбление признали обоюдным, а выбор оружия предоставили нашим противникам. Вот тут я пожалел, что шпагой разве что гонял крыс в амбаре, а пистолетом владел не лучше, чем дамским веером. Скрипки снова заиграли, и все пустились в пляс, преувеличенно громко смеясь и перешептываясь. А для меня бал был кончен, и оставалось только ждать утра, а там – будь что будет.

* * *

Выжидая, д’Орти был прав: его бал считался лучшим в сезоне, лучшим в этом веке, и наверняка найдутся те, кто еще долго будет о нем говорить, и слухи, возможно, дойдут до столицы. Пробило половину второго. Я причислил дуэль ко всем прочим своим чудачествам и вальсировал с Артемизой. Она пребывала в высшей стадии возбуждения и прижималась к моему бедному телу, попавшему под угрозу, с горячностью, которая взволновала бы меня лет десять тому назад, а теперь оставила равнодушным.

Анри де Шуазе делил свое время между Парижем и Коньяком, где у него было поместье. Потерпев в Париже ряд фиаско со знаменитыми дамами, он, вернувшись в провинцию, в своих рассказах обращал свои поражения в подвиги. Прибавим к этому, что он не только обладал желчным характером, но и страдал болезнью, при которой его нервное и умственное равновесие сохранялось лишь в периоды кратких ремиссий. Исполнив то, что он почитал своим долгом, и возомнив себя героем вечера и героем всей присутствующей знати, он в ближайший час сделал все, чтобы прослыть забавным фанфароном. Его хриплый смех и грубый голос слышались во всех уголках салона д’Орти, хотя помещение было огромным. И если он вдруг замолкал, мне становилось тревожно. Я и вправду забеспокоился, не услышав завываний этого глупого животного, этого вьючного осла, которому по чистой нелепости меня предназначили в жертву. Меня, бедного провинциального нотариуса, без капли голубой крови в жилах, без дара хладнокровия. А потом я вдруг увидел Шуазе с какой-то незнакомкой. В зале оставалось еще человек двадцать гостей, не снявших маски, и дама, с которой танцевал Шуазе, была одной из них. Сквозь темную вуаль своих невеселых мыслей я успел заметить, что женщина, одетая в черное с золотом платье, танцует превосходно. Жильдас и Флора стояли поодаль и о чем-то тихо и возбужденно разговаривали. У Флоры даже губы побелели, и она смотрела на Жильдаса, жадно впитывая его лицо, его тело, его руки взглядом истинно любящей женщины, у которой хотят отнять возлюбленного с помощью шпаги или выстрела – не важно. Я за Жильдаса не беспокоился, зная, что после двух лет обучения в Париже он стал прекрасным фехтовальщиком и метким стрелком. Должен сознаться, что дрожал я только за собственную шкуру.

  36