113 
Он устало поднял голову и увидел, что Гвидо закончил писать и внимательно смотрит на него.
Им опять овладело странное чувство, что Гвидо все знает о нем и Доменико, даже об этой жалкой сцене в гостинице. Он вспомнил те комнаты, те свечи. Море за окном. Ему захотелось плакать.
– Маэстро, позвольте мне сегодня уйти, – сказал он. – Я больше не могу петь.
– Но ты хорошо распелся. Верхние ноты берешь замечательно, – мягко возразил Гвидо. – И я хочу, чтобы ты спел это для меня.
Он чиркнул серной спичкой и поднес ее к свече. Внезапно все, кроме небольшого освещенного пространства вокруг них, погрузилось во тьму зимней ночи.
Словно в оцепенении, Тонио поднял глаза и увидел только что переписанные ноты.
– Это то, что ты должен спеть на Рождество, – пояснил маэстро. – Я написал это сам, для твоего голоса. – А потом очень тихо, словно для себя, добавил: – Впервые что-то мое будет здесь исполняться.
Тонио вгляделся в его лицо, пытаясь уловить следы гнева. Но в мерцающем свете было видно, что Гвидо спокойно ждет. В этот момент Тонио показался разительным контраст между этим человеком и Доменико, и в то же время что-то их объединяло – какое-то чувство, которое они пробуждали в Тонио. «Ах, Доменико – это сильф, – подумал он. – А Гвидо – сатир. А кто же тогда я? Большой белый венецианский паук».
Он горько улыбнулся, и ему на миг стало интересно, что подумал Гвидо, увидев изменившееся выражение его лица.
– Я хочу спеть это, – прошептал Тонио. – Но еще слишком рано. Я обману ваши ожидания, если попробую. Мне будет стыдно перед самим собой и теми, кто придет меня слушать.
Гвидо покачал головой. Мимолетно, но ласково улыбнулся.
– Почему ты так этого боишься?
– Вы можете сегодня меня отпустить? Разрешить мне уйти? – спросил Тонио и резко встал. – Я хочу уехать отсюда. Мне хочется быть где угодно, лишь бы не здесь! – Он зашагал к двери, но потом обернулся. – Так вы разрешаете мне поехать в город?
– Не так давно ты ездил в гостиницу, – заметил Гвидо, – и ни у кого не спрашивал разрешения.
Его слова застали Тонио врасплох, выбили почву у него из-под ног. Он глядел на Гвидо во все глаза, с опасением, близким к панике.
Но на лице учителя по-прежнему не было ни следа осуждения или гнева.
Похоже было, что он о чем-то размышляет. Наконец маэстро выпрямился, словно принял какое-то решение.
Он внимательно посмотрел на Тонио, а потом медленно и чуть ли не робко сказал:
– Тонио, ты любил этого мальчика. Все это знали.
Тонио был слишком изумлен, чтобы ответить.
– Ты думаешь, я слепой и не вижу твоего состояния? – продолжал Гвидо. – Но, Тонио, ты знал уже столько боли. Разве это может быть для тебя ужасной потерей? Конечно, ты сможешь вернуться к работе, как делал это и раньше, и, конечно, со временем ты забудешь его. Возможно, эта рана затянется быстрее, чем ты думаешь.
– Любил его? – прошептал Тонио. – Доменико?
Гвидо поднял брови почти недоуменно.
– Кого же еще? – спросил он.
– Маэстро, но я никогда не любил его! Маэстро, я ничего к нему не чувствовал! О, если бы Господь послал мне наказание, которое могло бы послужить расплатой за это!
Он остановился, словно испугавшись собственной откровенности, и не сводил глаз с маэстро.
– Это правда? – спросил Гвидо.
– Да, правда. Но вся беда в том, что лишь я знал об этом. И мне пришлось ему это показать. Именно тогда, когда он отправлялся в Рим, получив самое важное приглашение, какого, может быть, у него в жизни не будет больше! Видит Бог, если мне когда-либо предстоит проделать то же самое путешествие, как я буду презирать того, кто прогонит меня так, как я прогнал его! Я смертельно обидел его, маэстро, я оскорбил его, и так безрассудно, так глупо!
Тонио замолчал. Неужели все это он говорит маэстро Гвидо? Он глядел прямо перед собой, удивляясь собственной слабости. Он ненавидел себя за это и за одиночество, которое за этим стояло.
Но лицо Гвидо оставалось непроницаемым. Он чего-то ждал, не произнося ни звука. На Тонио вдруг нахлынули воспоминания о тех мелких обидах, которые причинил ему этот человек.
Он понял, что должен немедленно уйти, что и так уже сказал достаточно, что ему не удается владеть собой.
Но неожиданно для себя самого, помимо собственной воли или намерения, он снова заговорил.
– Боже, если бы вы только не были таким грубым и бесчувственным! – воскликнул он. – Почему вы говорите со мной обо всем этом? Я отчаянно пытаюсь поверить в то, что могу быть хорошим в душе, могу чего-то стоить, и тем не менее я превратил свою жизнь с Доменико в нечто позорное, грязное! А он после таких ночей лил слезы, и виноват в этом я.
113 
