166 
– Ты мальчик, вот ты кто. Ты кастрат, – резко произнес Гвидо. – И это ничего не значит. С тобой ничего не станется, если ты это сделаешь! Но если ты этого не сделаешь, это будет значить очень многое! Разве ты не видел, что к этому шло? Ты настолько слеп? Ах, Тонио, ты хочешь погубить меня. А все твои упрямство и гордость, против которых я беспомощен! – Он помолчал и закончил более ровным тоном: – Ты должен сейчас же вернуться к кардиналу.
– Погубить тебя! – воскликнул Тонио. – Ты велишь мне идти к нему и делать все, что он захочет, словно я уличная шлюха!
– Но ты не шлюха. Если бы ты был шлюхой, тебя бы не было в этом доме, тебя не кормил бы и не давал тебе пристанище сам кардинал. Ты кастрат. Ради бога, дай ему то, что он хочет. Я бы без колебания сделал это, если бы он захотел того же от меня.
– Ты пугаешь меня, – прошептал Тонио. – Ты мне противен. По-другому я это назвать не могу. Тебя вытащили из Калабрии, одели в бархат и сделали из тебя бездумное и бездушное существо, лишь внешне похожее на благородного господина. Ибо ты готов на все ради достижения своих целей. У тебя нет ни чести, ни убеждений, ни порядочности. Ты хочешь отобрать у меня имя, ты хочешь лишить меня моего привычного внешнего облика, и все во имя музыки, и все это должно быть сделано, а теперь ты посылаешь меня в постель к кардиналу, и опять во имя той же самой необходимости…
– Да, да, да! – вскричал Гвидо. – Я приказываю тебе все это сделать. Считай меня дьяволом, если хочешь, но я скажу тебе, что все эти твои сложности красивы и надуманны. Ты не связан правилами мужчин. Ты кастрат. Ты можешь делать это.
– А ты сам? – спросил Тонио тем же шепотом. – Что значит для тебя, если я лягу с ним? – Он словно не осмеливался повысить голос. – Ты ничего не почувствуешь?
Гвидо повернулся к нему спиной.
– Ты отсылаешь меня из своей постели на его ложе, – продолжал Тонио, – как будто я просто подарок его преосвященству, знак благодарности, знак уважения ему.
Гвидо только покачал головой.
– Так ты не понимаешь, что значит честь, Гвидо? – мягко спросил Тонио. – Может, они вырезали ее у тебя там, в Калабрии? Но они не вырезали ее у меня!
– Честь, честь… – Гвидо устало повернулся к нему и взглянул ему в лицо. – Если нет сердца, если нет мудрости, что такое тогда честь? Что она значит? Что бесчестного в том, чтобы дать этому человеку то, о чем он просит тебя, когда при этом ты нисколько не будешь унижен? Ты – это вечный пир, в котором он хочет принять участие – один или два раза, пока ты находишься под его крышей. Как это изменит тебя? Если бы ты был невинной девицей, ты бы мог умолять его не делать этого. Но в таком случае он не стал бы домогаться тебя. Он ведь святой человек. А если бы ты был мужчиной, то для тебя было бы постыдным признать, что выполнить его просьбу для тебя ничего не стоит. И ты мог бы открыто выражать свое отвращение, даже если бы на самом деле его не чувствовал. Но ты не девственница и не мужчина, Тонио, и ты свободен, свободен! Есть множество мужчин и женщин, которые каждую ночь мечтают о такой свободе. А ты свободен по своей природе и сам отказываешься от этого. А он… Он – кардинал, за свою любовь к Богу. Так что же такое драгоценное дано тебе Богом, что ты собираешься хранить для кого-то, кто окажется лучше, чем сам кардинал!
– Замолчи! – прошептал Тонио.
– Когда я взял тебя в первый раз, – продолжал, не слушая его, Гвидо, – это было на полу моей классной комнаты в Неаполе. Ты был один и совершенно беспомощен. Без отца, без матери, без родственников и друзей. Была в этом честь?
– Там была любовь, – возразил Тонио. – И страсть!
– Так полюби его! Он великий человек. Люди часами стоят у ворот, только чтобы увидеть, как он проезжает мимо. Иди же и подари ему свою любовь на этот краткий миг. А страсть… Страсть… появится…
Гвидо почти стремительно повернулся к нему спиной.
Молчание было невыносимым. Гвидо мучился от раздирающего его гнева, и ему казалось, что все то отчаяние, которое подбиралось к нему с самого начала этого долгого путешествия, теперь полностью овладело им и спасения не было.
Но посреди этой тревоги, этого замешательства пришло озарение.
И когда он услышал, как дверь открылась и закрылась, это было похоже на удар между лопаток.
Он решительно подошел к письменному столу.
Сел перед открытой партитурой и, быстро обмакнув перо, начал писать.
Закончив, он долго смотрел на знаки на пергаменте. Потом уставился на перо в руке. Наконец осторожным движением положил его, как будто не хотел потревожить ничего вокруг, даже пыль, кружащуюся в воздухе.
166 
