28 
— Так что же?
Она лишь снова улыбнулась.
— Послушайте, вы все это начали, — сказал я. — Не пора ли объясниться, мисс Мукерджи или как вас там? Ведь это вы пришли ко мне, а не я к вам. Вы разыскивали меня, верно? Так вот, меня зовут Хилари Бэрд.
— О, да… Я знаю. — То, как она это произнесла, явилось для меня неожиданностью. Я ожидал услышать пришепетывающий акцент, такой легко узнаваемый, такой неистребимый, такой прелестный. Она же говорила по-английски чисто, даже, как я позже обнаружил, чуть растягивая, как лондонцы, гласные.
— Ну, так что вам угодно?
Она улыбнулась, сверкнув великолепными зубами, и как-то беспомощно приподняла брови, словно мой вопрос был неожиданным, запутанным, трудным.
— Видите ли, — продолжал я, — я вовсе не хочу быть назойливым, но если из всех мужчин в Лондоне вы искали именно меня, то должна же быть какая-то причина, возможно, я вам зачем-то нужен. Однако, если вы не говорите, что я мог бы для вас сделать, то как же я это сделаю? — Я подумал: а может, она не в себе, может, она сумасшедшая. Но слишком уж нелепой показалась мне эта мысль.
— Мне просто хотелось с вами познакомиться.
— Но почему? Почему именно со мной? Откуда вы вообще узнали мое имя?
— Узнала. И хотела увидеть вас. Поговорить с вами. Вот и все.
Я сказал:
— Вы что — проститутка? — Это вырвалось у меня как-то само собой, но ее улыбчатая уклончивость начала меня раздражать.
Она, казалось, опешила.
— Нет, конечно, нет.
— Ну, вы для меня загадка. Вам нужны деньги?
— Нет, нет.
— Тогда что же вам нужно?
— Познакомиться с вами, — повторила она.
К тому времени мы миновали фонтанчик в виде двух обнявшихся медведей (они еще так понравились Кристел, когда я однажды привел ее сюда) и дошли до таинственного каменного сада в конце озера, который всегда казался мне частью какого-то другого города (Ленинграда?) или замаскированным входом в некий неведомый край (Ахерон?). По краям пяти восьмигранных прудов стоят вазы, а в лесистом изгибе озера — маленький каменный павильон между виднеющимися в отдалении нимфами. Летом здесь бьют фонтаны. Зимой царит приятное запустение. Мы прошли по скользким плитам и сели на довольно влажную скамью. Несколько голубей и воробьев в призрачной надежде поживиться подлетели к нам.
— Так как же вас зовут, мисс Мукерджи? — Я не рассчитывал, что она назовет мне свое имя.
Она ответила мгновенно:
— Александра Биссет.
— Александра Биссет? Нет, нет, должен же быть предел всему: не можете вы так выглядеть и зваться Александрой Биссет!
— Мой отец был английский офицер. Мать — браминка.
— Понятно. Значит, насколько я понимаю, вы что-то вроде принцессы. А где вы родились?
— В Бенаресе.
— Итак, мисс Биссет…
— Пожалуйста, зовите меня…
— Александрой?
— Нет, нет, никто, так меня не зовет. Они зовут меня Бисквитик.
— Бисквитик?
— Да, сначала звали меня Биссет. Потом Шоколадный Бисквит. Потом — просто Бисквитик.
— Кто это — «они»?
— Как кто — они?
— Вы сказали «они» зовут вас Бисквитик. Кто — они?
— Мои… друзья…
Голос, манеры сбивали с толку. Она не казалась человеком образованным, в ней даже была какая-то застенчивая простоватость. И однако же держалась она уверенно, с исполненной достоинства прямотой, которая сама по себе уже является признаком культуры, и — ни следа хихикающей развязности начинающей проститутки. Она улыбнулась, явно забавляясь моим озадаченным видом.
— Но, Бисквитик, — сказал я, — почему именно я заинтересовал вас? Почему я?
— Я видела вас в метро. Возможно, поэтому.
— Да, возможно. И возможно, у меня на шее висел плакат с моим именем. И возможно, вы сразу решили, что я самый привлекательный мужчина в Лондоне. Я знаю, что я высокий, красивый малый — ну, по крайней мере высокий. Словом, нет, этот номер не проходит. Сделайте еще одну попытку.
— Я видела вас в баре на станции Слоан-сквер.
— Может, и видели. Но почему вы пошли за мной и откуда вы узнали мое имя? Бисквитик… послушайте… можно взять вас за руку? — Я осторожно, но решительно завладел ее длинной изящной кистью, такой тонкой, что, казалось, она сейчас сломается в моих пальцах. А взяв ее руку, сразу почувствовал, как во мне шевельнулось старое, словно мир, грубое мужское желание, которое все время было тут, но сдерживалось удивлением.
28 
