Ваш сын Людвиг».
«Дорогой Мэтью!
С величайшим сочувствием восприняла известие о постигшем тебя несчастье. Будь добр, передай мои слова и Остину тоже. Как непередаваемо горько вот так вдруг, пусть и не по собственной воле, принести такое неизбывное горе в семью. Именно в такие минуты понимаешь собственную бренность и наше «всеобщее участие» в скорби и смерти.
Я видела тебя, но, к сожалению, не смогла поговорить, на вечере у Клер. Надеюсь, ты знаешь (хотя вполне можешь и не знать), что я на какое-то время сняла квартиру у Остина. С большой радостью встретилась бы с тобой там (или где угодно) в любое время. Наверняка ты знаешь о недавних грустных переменах в моей жизни. Чувствую приближение старости, приближение одиночества и нуждаюсь в помощи старых друзей, к небольшому кругу которых отношу и тебя.
Желаю тебе всего самого лучшего и светлого.
Шарлотта».
«Уважаемый мистер Сиком-Хьюз!
Прошу меня извинить за то, что несколько дней не приходила на службу; Вы, наверное, знаете почему. Кроме того, один мой знакомый попал в беду, и мне надо было ему помочь. В тот раз я плохо поступила, наверняка показалась Вам бесчувственной, толстокожей, неблагодарной, особенно тем, что не одобрила поэму. Я бы хотела ее прочесть, если Вы когда-нибудь переведете на английский. И еще мне так понравилась шаль Вашей матушки. Понимаете, у меня тут были свои личные огорчения, а Вы явились со своими предложениями так неожиданно, и я растерялась, не знала, как поступить. Надеюсь, Вы вернете мне долг после того, как продадите студию. К письму прилагаю векселя, сами видите, сколько их собралось. Тот мой знакомый после аварии… с ним надо пробыть еще несколько дней, а потом я приду. Не теряю надежды, что к тому времени Вы как-то уладите свои дела и сможете мне вернуть хотя бы часть долга. Простите, что пишу так прямолинейно, и не сердитесь, что тогда себя так вела.
С искренним уважением
Митци Рикардо».
«Ральф!
Ладно, пусть будет, как ты хочешь. Пока!
Патрик».
«Мистер Гибсон Грей!
Ну что, вывернулся, а? Ехал пьяный, машина не твоя. Я сразу понял, что ты на бровях, и если бы тот полицейский был поумнее, взял бы тебя за одно место, ну и еще жена чего не надо наговорила. Мы могли бы получить солидную компенсацию от вас, а вы – немалые хлопоты. Погубил ты нашу доченьку. А испугался только за собственную шкуру, что, не так? Видел я, когда вы с полицией разговаривали, у вас коленки дрожали, а только стало ясно, что все обойдется, то расцвел ты прямо на глазах, у меня прямо руки чесались съездить тебя по роже. Ну что, ты, наверное, уже заметил, что письмо со стола мистера Мэтью куда-то пропало? Это я его взял. Заглянул к тебе, а твоя сожительница любезно проводила меня к тебе в комнату, а там на столе и лежало письмо, отпечатанное, которое я и забрал. Ну как, неплохое доказательство? Тюрьма за такое светит, думаешь нет? А братцу пришлось бы давать показания не в твою пользу, пришлось бы, если бы письмо оказалось в полиции, так что и ему пришлось бы расплачиваться за ложные показания. Представь себе только, как тебе славно заживется в камере, рядом с братцем, сидящим по соседству! Но я не хочу вам вредить, не хочу зазря упекать в тюрьму, мне нужны деньги, и голова у меня варит. Понятно? Я приду, и мы поговорим. Письмо в банке, так что сюда приходить не имеет смысла. Жена ничего не знает, и если не хочешь неприятностей, лучше ее оставить в покое. Хватит с нее горя от вашей езды по пьянке. Выкрутиться вам удалось, и если хоть немного соображаете, то не будете поднимать шума. О сроке договоримся. Повезло вам, что я человек рассудительный, другой на моем месте так бы не оставил.
С почтением
Норман Монкли».
* * *
Пустырь, на котором стоял фургон, порос редкой высокой травой, высушенной солнцем до желтизны. От ее блеклой иссушенности веяло безысходной печалью. Именно печаль испытывала Мэвис, сидя на диванчике и глядя в окошко. Ей казалось, что вот-вот наткнется взглядом на разбросанные в траве сухие кости. Горбатая тень фургона падала на серую землю. Совсем близко проходила оживленная шумная трасса, и воздух был полон пыльной мглой и этой давящей тоской жаркого лондонского вечера.
Миссис Монкли собрала для чая самые лучшие чашечки и праздничные ложечки, украшенные эмалью. Комнатка была крохотной и до боли чисто убранной. Обстановка состояла из двух диванчиков, раздвижного стола, телевизора, небольшого, украшенного кружевной салфеткой сервантика и клетки с попугаем. Мистер и миссис Монкли тоже казались малютками, словно специально сотворенными по размерам своего жилища. Наверное, они привыкли существовать в таком тесном пространстве. Мэтью, сидевший на диване напротив них, казался огромным; он уже успел перевернуть какую-то безделушку из меди и сахарницу, но даже не заметил этого. Мэвис сжалась, угнетенная зрелищем застарелой беды, существовавшей здесь всегда, независимо от постигшей этих людей утраты.