Особенно,... 
21 
На работе ничего особенного не происходит. Сокращение до сих пор откладывается (однако мы все еще думаем, что это будет Уорк. Даже сам Уорк теперь думает, что это будет Уорк). Джон Хейн больше не прикидывается (хитрый засранец просто хотел прощупать меня тогда); он и не думает спешить; никто не может заставить его сделать что-нибудь, к чему он сам не стремится. Работа заглохла. Нам больше не выдают по утрам списки продаж и телефонов. Нам ничего не дают продавать (хотя мы по-прежнему получаем за это деньги. Теперь моя зарплата стала мне ненавистна. Когда старуха, которая выдает деньги, перебирает пальцем конверты под литерой «С», я знаю, что моего там нет). Я целый день просиживаю за столом, точь-в-точь как Деймон (боже, зубы у этого парня просто нечто — он согласен с тем, что они бренчат у него во рту, как полный карман мелочи), в одной руке — сломанная спичка, в другой — скрепка, жую жевательную резинку и курю цигарки. Я даже почти отучился читать. Что следующее? Мы ждем, вздыхаем и смотрим на дождь (дождевые капли на стекле всегда напоминают мне о прошлом или пытаются. Но возвращаться в прошлое я не собираюсь). Мы не осмеливаемся много разговаривать друг с другом; боимся узнать что-то, что нам знать незачем. Вчера некто по фамилии Телятко позвонил мне из профсоюза. Голос у него был невероятно спокойный и в то же время зловещий. Он говорит, что собирается прийти, встретиться со мной. В голосе его не было ни угрозы, ни желания подбодрить; он был просто спокойным и зловещим. Я попробовал навести кое-какие справки: он собирается прийти, чтобы повидаться не с кем-нибудь — по крайней мере, все так говорят, — а именно со мной. Надеюсь, он не думает, что я крут.
Наконец я позвонил Урсуле в ответ на ее открытку. Не знаю, почему я так долго ждал (ведь она девушка, разве не так?), но я ждал. Надеюсь, я благодарен ей за ее доброту в прошлом — или, скорее, за полное отсутствие в ней жестокости, что было еще лучше при сложившихся обстоятельствах, — и я сделаю все от меня зависящее, чтобы ей помочь. Я люблю ее. Да, благодарение богу, я действительно люблю ее. Трудно дать вам хоть какое-то представление об Урсуле (и, ради всего святого, не верьте ни единому слову Грега, когда он говорит о ней: в этом отношении на него абсолютно невозможно положиться). Ей девятнадцать, а выглядит она вдвое моложе. Я ни разу в жизни не встречал человека с настолько невозбуждающими обводами — у нее тонкие, как спички, ноги, плоский зад, она сильно сутулится. Когда она спокойна, лицо ее красиво какой-то странной нейтральной красотой, будто идеализированный придворный портрет некой заурядности. Когда лицо ее оживляется, оно утрачивает эту красоту, но в то же время становится, скажем так, более оживленным. (Думаю, вы можете себе ее вообразить. Я бы моментально влюбился в нее, не будь она моей сестрой. Но сказать это — значит ничего не сказать.) Интересно, что вы об этом подумали. К вашему сведению, она, с моей точки зрения, чистая, трогательная, невинная, довольно забавная, очень шикарная, непредсказуемо восприимчивая и (между нами) слегка не в себе. Я поговорил с какой-то дамой на ее секретарских курсах, и та безмятежно сообщила мне, чтобы я оставил свой номер и Урсула перезвонит, как только закончатся занятия. Не способный ничем заняться, пока не дождусь звонка Урсулы, я сел за стол, плеснув себе немного кофе, за которым отрядили Деймона.
— Привет, Рыжик. Радуешься жизни?
— Разумеется, нет. Ты что — из ума выжила? Как дела?
— Все в порядке. Хотя тут просто сумасшедший дом. Волнуешься?
— Очень. Чертовски волнуюсь. Не хотел бы волноваться больше, чем сейчас. А ты?
— Вся изволновалась.
— Пренеприятное состояние, верно?
— Надо бы нам поскорее встретиться, как думаешь?
— Думаю, да. Но я ничего не могу тебе посоветовать. Единственное, что я собираюсь тебе сказать: не расти, если можешь этого избежать. Побудь маленькой, потому что быть взрослым не сладко.
Вопреки привычкам — а также вопреки беспокойству, стыду и острому чувству недовольства собой — я попросил свою названую сестру встретиться со мной у автобусной остановки на Фулем-роуд. Обычно я предлагаю это девушкам (или самому себе), потому что, если они не приходят, ты можешь просто вскочить в автобус, как будто именно автобуса ты и дожидался, как будто только о нем и думал, — вместо того чтобы одиноко торчать у всех на виду на углу тускнеющих и вымирающих улиц. Урсула приехала. Она спрыгнула с «четырнадцатого» далеко на мостовую, ее маленькое тело качнулось вперед, выпрямилось и застыло, как у тренированной гимнастки, после чего она побежала через дорогу мне навстречу. Мы неловко обнялись, потом отступили на шаг назад, чтобы хорошенько разглядеть друг друга в уличном свете. Челка до половины лба, большие бледные глаза, несообразно выдающийся нос, покрасневший от холода, тонкое, но открытое, не слишком угловатое лицо; она выглядела так, словно еще не достигла половой зрелости, — неполовозрелой; я чувствую, что если переспал бы с ней (такие мысли невольно проскальзывают в уме), то это вызвало бы длительную острую боль, с которой мне пришлось бы нянчиться всю оставшуюся жизнь. («Трахается она с кем-нибудь?» — внезапно подумал я, и меня пошатнуло, и тошнота подступила к горлу. Нет уж. Возможно, она еще и не знает, что это такое. И, надеюсь, никто никогда ей не расскажет. О боже, как я тоскую по своей сестре. Об этом ей тоже никто никогда не говорил. Жизнь ее, может, уже и трахала, но мужчины вряд ли. И я этому рад.)
21 
