Особенно,... 
52 
Я решил было выпить кружку, просто чтобы согреться. Так я и сделал, и, надо сказать, напиток оказался весьма бодрящим.
Пока хозяин жизнерадостно нацеживал мне вторую порцию, я подумал: успех. Мое предприятие обязательно увенчается успехом. Быть может, мой петушок в последние дни не совсем в форме, но — о Господи — ведь мы с Джен любим друг друга! Благодарю, что Ты даровал нам взаимность. Прости, но нас не очень интересует быстротечный, физкультурный секс в духе семидесятых. Только не нас, мой друг, о нет. Даже если я опозорюсь, даже если мой петушок спрячется между чресел и не захочет отзываться, вечер так или иначе окажется успешным!
Пока хозяин заботливо нацеживал мне третью, я подумал…я подумал о богатейших залежах нежности, сокрытых в мире, о том, что дырявые карманы ежедневного доброжелательства и желания однажды наполнятся, о том, как это благородно и как больно — расти, сознавая, что молодость никогда не вернется. Я подумал о пугающей красоте облаков, о пушистых котятах, о маленьких девочках с большими глазами.
Пока хозяин, лицо которого я уже различал достаточно смутно, нацеживал мне четвертую (и первая вечерняя слеза тяжело шлепнулась на стойку рядом с кружкой), я подумал: о боже, почему это так тяжело? Почему все обязательно должно быть так тяжело? У этого несчастного замудоханного хиппи никогда не было возможности стать кем-нибудь еще. Это может случиться, когда вы молоды, это может случиться прямо сейчас или в какой-то момент в будущем. Кто нас мудохает? Кто сбивает с нас гонор?
Пока хозяин, неторопливо орудуя своими старческими, привыкшими к насилию руками, открывал пятую, я подумал: да вот такие говнюки, как ты, парень, с вашими жуткими, неулыбчивыми повадками. Только посмотрите на этих членососов, подумал я, которые околачиваются у стойки, с отвращением поглядывая на людей, тесно сидящих возле меня кругами и рядами, пьющих, курящих, разговаривающих. Чувствовал ли ты хоть что-то когда-нибудь, чем ты занимаешься, чем была твоя жизнь, как не вечной жаждой удовольствий? Посмотрите на этого безмозглого засранца с двумя девицами — да, на тебя, на тебя, мешок дерьма, — какого черта они… кто они… что они…
Когда хозяин, после интерлюдии шумных препирательств, наконец согласился продать мне шестую, я подумал: мне будет плохо. Очень плохо и очень скоро. Тяжело нависнув над моей жидкостью для мытья посуды на базе высокооктановых соединений, я превратился в мишень уничижительных замечаний, доносившихся с обеих сторон стойки. Вот дрянь. Я никак не мог прикончить свое пойло. Катись отсюда, сказал кто-то, скатертью дорога, пока я, пошатываясь, выходил в полную событий ночь, снова превратившись в Терри-бродягу.
Было, наверное, половина двенадцатого, когда я, по стенкам, добрался до квартиры. Порывисто захлопнув за собой дверь, я, опасно кренясь, направился к лестнице. Сейчас я его поколочу, разрыдаюсь у него на плече, вздрючу его (пидор чертов), и это будет хорошо, все будет хорошо.
Все так же от стенки к стенке я добрался по коридору до своей комнаты, не раздеваясь, от души приложился к бутылке с виски, свалил перед собой кипу порножурналов — рядом предусмотрительно лежал рулон туалетной бумаги, подушки расположились наподобие буквы «Г» (одна в качестве опоры, другая — аналоя) — и устроил форменную битву со своим петушком, который, во-первых, не выказывал ни малейшего намерения приподыматься и вообще скучал и проявлял к моей затее полное равнодушие. Ну и пошел ты, подумал я, когда потолок, медленно раскачиваясь, стал рушиться на меня — немытого, со вкусом перегара во рту, пьяного, нелюбимого, вконец замудоханного.
Достойное поведение, согласны? Чертовски сексуальная, совершенная прелюдия к Богоявлению завтрашнего дня.
Вот что такое настоящее похмелье, громко произнес я, проснувшись. Все остальные — ни малейшего сравнения. Просто недостойны звания похмелья. А вот это — да.
Я проспал (или, вернее, был не в состоянии подняться с лежанки) до без четверти десять и сразу же, даже не хлебнув кофе, чувствуя, что голова у меня какая-то чужая — голова старого монстра, — бросился в химчистку, где, давясь жарким, спертым воздухом, пятнадцать минут простоял в очереди, пока мне не сообщили, что костюм мой затерялся в фургоне доставки. Оттуда — в прачечную (я стал там посмешищем с тех пор, как попросил их постирать мой мусор, — пакистанцы не могут смотреть на меня без улыбки), оттуда домой — в чистую мятую рубашку, свежие брюки и носки (вся одежда не первой молодости), оттуда — на улицу. Задержавшись, чтобы живописно отхаркаться в сточный желоб (древние напластования ядов залегли в моих легких), я ринулся в полную испарений дыру подземки. За двадцать сюрреалистически тошнотворных минут — ни одного поезда. Когда поезд наконец пришел, он был, естественно, битком набит, и, проложив себе путь сквозь стену тесно сплетенных человеческих членов, я практически (только без языка) целовался с каким-то пожилым китайцем всю дорогу до Ченсери-лейн (не представляю, как он это вытерпел). В панике забежав к Дино выпить свой бескофеиновый кофе, я обнаружил, что у меня в кармане только десятифунтовая банкнота, что, не говоря уже о ядовитых взглядах со стороны служащих и ободранных клиентов, задержало меня еще на восемь минут. Было 11.30, когда я на четвереньках вполз в офис — незамеченный, как мне показалось (не считая разве Джен, которая улыбнулась в мою сторону), — и нашел у себя на столе записку от Хейна: «Как придете, зайдите ко мне». Ненавистная запятая.
52 
