11 
— Дело именно в этом. Сообщения, которые я получаю, не проходят цензуру. Я не спрашиваю, нужны ли они вам. Не спрашиваю, есть ли в них смысл. Я выполняю свой долг, делаю то, для чего я пришла сюда. Я озвучиваю их, чтобы они дошли до адресата. Однако духи не всегда правы. Они могут ошибаться, совсем как живые люди. Но я передаю то, что слышу. И может так случиться, понимаете, что послание сейчас ни о чем вам не говорит. Вот почему иногда мне приходится убеждать вас, настаивать: идите домой, подождите. На этой неделе или на следующей вы скажете: о, наконец до меня дошло! Улыбнетесь и подумаете: а она ведь была не такой уж и дурой. — Эл пересекла сцену, опалы сверкнули. — И потом, есть сообщения из мира духов, которые совсем не так просты, как кажется. Вот эта леди, например, которой я говорила о проблемах с ушами. Возможно, это было не о здоровье — я могла говорить о проблемах с общением.
Женщина стеклянными глазами уставилась на нее. Эл продолжала:
— Дженни здесь. Она скончалась внезапно. Она не почувствовала удара, смерть была мгновенной. Она хочет, чтобы вы знали.
— Да.
— И она шлет привет Пег. Кто такая Пег?
— Ее тетя.
— И Салли, и миссис Мосс. И Лайаму. И Топси.
Дженни утихла. Она сказала все, что хотела. Ее крохотный огонек угасал. Но погодите-ка, вот еще один — сегодня она подбирает их один за другим, словно пылесосом с ковра. Уже почти девять, что-то серьезное и болезненное, как всегда, появляется перед антрактом.
— Ваша крошка, она была очень больна, когда покинула вас? Мне кажется, это случилось довольно давно, мы углубляемся в прошлое, но я вижу очень четко — вижу бедную малютку, которая действительно очень больна, благослови ее Боже.
— Она умерла от лейкемии, — сказала мать девочки.
— Да, да, да, — поспешно согласилась Эл, словно первой об этом подумала: чтобы женщина пришла домой и поведала, мол, она мне сказала, что у Лизы была лейкемия, она знала.
Все, что она чувствовала, это слабость и жар, силы, утекающие в последней схватке: жилка бьется на безволосом виске, и голубые глаза, точно мраморные шарики под полупрозрачными веками, замирают навсегда. Вытрите слезы, приказала Элисон. Миру неведомы слезы отчаяния, которые вы проливаете, миру нет до них дела. И, успокаиваясь, женщина согласилась: никто не знает, сказала она, и никто не может понять. Эл дрожащим голосом уверила ее, что у Лизы на небесах все хорошо, что в мире ином о ней позаботились. Прекрасная молодая женщина стояла перед ней — двадцати двух, двадцати трех лет — в бабушкиной фате. Но была ли это Лиза, Эл не знала.
Восемь пятьдесят по часам Колетт. Эл пора сбавлять обороты. Начинать закругляться надо не позже чем за восемь минут до конца первой части. Если антракт застанет ее посреди чего-то волнующего и опасного, зрители ее просто не отпустят — но ей, Эл, ей нужен перерыв, чтобы вернуться, поговорить с Колетт, выпить чего-нибудь освежающего, подкраситься. Итак, сейчас она начнет очередной обход пациентов, вытащит на свет несколько горестей и страданий. Она уже нацелилась на женщину, которую мучают головные боли. А кого они не мучают, подумала Колетт. Это одна из тех удочек Эл, которые можно забрасывать совершенно спокойно. Одному богу известно, как у нее самой трещит голова. Что-то есть в этих летних вечерах, летних вечерах в небольших городках, что заставляет тебя воображать, будто тебе снова семнадцать и все пути перед тобой открыты. Заболело, запершило в горле, в глазах защипало, словно от непролитых слез. Из носа текло, а платка у нее не было.
Эл нашла женщину с негнущимся левым коленом и в данный момент советовала ей обратиться к традиционной китайской медицине — чушь собачья, но зрители остались бы разочарованы, если бы она не ввернула пару непонятных словечек вроде «меридианы», «лей-линии»,[3] «чакры» и «фэн-шуй». Мягко, спокойно она подводила первую часть к концу, откалывая одну из своих шуточек: Эл спрашивала о женщине, прислонившейся к стене в конце зала, женщине в бежевом, которая хлюпает носом. Это нелепо, думала Колетт, она не может видеть меня с того места, где стоит. Она просто, она, должно быть, просто знает, что в какой-то момент вечера я всегда плачу.
— Не переживайте, дорогуша, — произнесла Эл. — Нечего стыдиться сопливого носа. Высморкайтесь в рукав. Мы не смотрим, правда?
Ты еще заплатишь за это, думала Колетт, — и так оно и будет. Ей придется извергнуть из себя или переварить всю боль, что она всосала из ковра и стен. К концу вечера ее будет тошнить от химиотерапии других людей, появятся жар и одышка, а может, озноб и судороги, ее скрутят и вывернут наизнанку чужие боли. У нее сведет шею, или будет вывихнуто колено, или ногу будет не поставить на пол. Ей придется забраться в ванну, стонать среди поднимающегося пара ароматических масел из специального дорожного набора и слопать пригоршню обезболивающих, затраты на которые, как она всегда говорит, должны бы вычесть из подоходного налога.
11 
