1715

Ангел королей

Людовик вздрогнул, когда сквозь толстое стекло до него долетел треск мушкетных выстрелов. Вслед за ними толпа неожиданно взорвалась новыми криками. Филипп, стоявший у окна, заплакал.

– Отойди от окна, Филипп, – попросил своего восьмилетнего брата Людовик. «Что если пуля залетит в Пале-Рояль?»

Филипп повернул к нему заплаканное лицо с широко распахнутыми от ужаса глазами.

– Луи, они хотят убить нас! – Филипп всхлипнул. – Они сожгут дворец, и они… А где мама?

– Мама не принимает участия в королевских делах, – ответил Людовик. Он пересек галерею, подошел к младшему брату и настойчиво потянул того за рукав.

– Пойдем, тебе приказывает твой король, – повелительным тоном, на какой только был способен, произнес он.

И тон, и слова подействовали. Всегда действует, когда люди шкурой чувствуют, что ты – король. Весь фокус в том, чтобы заставить их в это поверить. Особенно это касается кардинала Мазарини. Он неизменно указывает Людовику, как поступать, что говорить. И все потому, что он, Мазарини, королем считает самого себя.

Едва Филипп отошел, Людовик скользнул по окну быстрым взглядом. Он увидел толпу – внизу, у стен дворца, и собственное отражение в стекле – бледный лик десятилетнего монарха. Достаточно ли оно твердое и решительное, его отражение, или, как у Филиппа, искажено ужасом?

Лицо казалось спокойным. Он помнил застывшую улыбку на губах матери, яркое сияние ее глаз и попытался изобразить нечто подобное на своем лице.

– Иди сюда, Филипп, – строго позвал он, – я сумею защитить тебя.

– Где мама? – повторил Филипп. – Где солдаты?

– Солдаты охраняют вход во дворец.

Людовик вспомнил ужас в глазах горстки гвардейцев. Он помнил, как они сказали его матери: «Мы все умрем у ваших дверей». Вероятно, они хотели выказать свою отвагу, но слова прозвучали как капитуляция. Людовик сомневался, что на гвардейцев можно рассчитывать в том случае, если толпа ворвется во дворец.

– Кто будет нас охранять? – спросил Филипп.

Людовик вытащил свой меч – маленький, детскую игрушку. Но движение было более грозным, нежели оружие. Одной рукой обхватил Филиппа за плечи, другой сжал меч.

– Твой король защитит тебя, – пообещал он. – А теперь пойдем спрячемся в той комнате, где нет окон.

Они вошли в полутемную гостиную, освещенную единственной лампой. Людовик сел на раззолоченное канапе, усадил рядом младшего брата.

– Здесь мы в безопасности, – заявил он, хотя знал, что это ложь. – И если толпа ворвется в двери, все увидят, что король способен защитить своего брата.

– А Бог с нами или нет? – спросил Филипп, стараясь, чтобы вопрос прозвучал беззаботно, но вышло жалобно.

– Бог с нами, – заверил Людовик.

– Тогда почему монсеньер кардинал переоделся в серое?

Людовик сдержался, чтобы не сказать колкости. Он тоже видел кардинала Мазарини, сменившего красное платье на неприметное серое. Какой болван! Какой трус! Но Филиппу отвечал:

– Кардинал знает, что делает. Успокойся и подумай о чем-нибудь приятном.

– Я постараюсь, Луи, – пообещал младший брат. Снаружи донеслись иные звуки, и Людовик вступил в схватку с собственным страхом. В кутерьме происходящего его будто не замечали, будто напрочь отрицали реальность его существования. Но разве он не король? Разве он не имеет власти над своим королевством? Как Париж осмелился подняться против него? Как он ненавидел Париж!

– Я построю для нас великолепный дворец, – пообещал он Филиппу, но как-то вяло, – среди лесов и полей, подальше отсюда, от этой мерзкой толпы.

Но Филипп уже спал, и Людовик понял, что произносит слова вслух только для того, чтобы успокоить самого себя.

  2