112 
— Я не понимаю… ну ладно… Я все равно не смогу найти работу… Вообще-то, конечно, найду, потому что отец как-нибудь исхитрится. Хорошо быть частью истеблишмента. Папа мне сказал, что тебе не нравятся плакаты у меня в спальне, и я их снял.
— Хорошо.
— Те, что с девушками и обезьяной на горшке.
— Не могу понять, что ты увидел в этом дерьме. И это так несправедливо по отношению к бедным животным — оскорблять их нашей человеческой вульгарностью.
— На той выставке были прекрасные животные. Значит, в этом все дело — в вульгарности?
— Я надеюсь, ты больше не смотрел те грязные порнографические фильмы.
— Папа запретил мне. Я ему пообещал, что не буду.
— Но ты их смотрел?
— Да. И другие тоже. И я не думаю, что папа по-настоящему против.
— Я против.
— Но ты мне не запрещал смотреть на греческую вазу в музее, где сатиры преследуют нимф.
— Это произведение искусства.
— Я не вижу разницы.
— Ваза прекрасна и…
— На самом деле тебе не понравилось, когда я стал смотреть, и ты меня увел оттуда.
— Никуда я тебя не уводил.
— Значит, дело в вульгарности, а не том, плохо это или хорошо. Важно, красиво ли это, а что это по сути, не главное.
— Нет, плохо или хорошо — это как сама вещь… ну, скажем… как она подана… с какой идеей… — Стюарт не сумел объяснить ясно. — И потом, все взаимосвязано. Ты ведь не только смотрел эту мерзость, но и солгал отцу.
— Это хуже?
— Это чревато. Не начинай лгать, Мередит. Просто не привыкай ко лжи.
— Ой, а я уже начал. Я продвинулся на этом пути. А он все равно мне не поверил. Он не ждет, что я буду говорить правду.
— Я уверен, что ждет. Не говори так о своем отце.
— Извини. Тебе я, конечно, не лгу.
— Я рад.
— Но отчасти это потому, что тебя я могу предвидеть. Я знаю, что ты скажешь. Я знаю, что на самом деле ты не рассердишься.
— Я бы на твоем месте не был в этом уверен, — ответил Стюарт. — Но боже мой, победа невозможна!
Он рассмеялся и взглянул на мальчика, на его аккуратные светлые волосы, растрепанные ветром, тяжелые и шелковистые, ровно подстриженную челку, чуть выделявшееся родимое пятно, похожее на синяк. Мередит смотрел на него сосредоточенным, проницательным взглядом, видимо не очень понимая, что означает восклицание Стюарта. Он пнул смятую жестянку от кока-колы, отправив ее в груду гниющей капусты, запах которой перемешивался с пряными ароматами из маленькой греческой лавочки. Показалась башня Почтамта. Они шли по многолюдному тротуару, останавливались, соприкасались плечами, слушали разговоры прохожих на разных языках и чувствовали свое уединение в гуще человеческого потока. Мередит остановился у витрины.
— Эй, ты только глянь!
Стюарт видел, что это за магазин и какие фотографии выставлены в витрине.
— Идем, Мередит!
Они двинулись дальше.
— Ты смотрел, — сказал Мередит. — Я видел, что ты смотрел. Тебе было интересно.
Стюарт и в самом деле посмотрел, он и прежде смотрел на витрины таких магазинов, но продолжалось это считанные секунды. Обескураживающее открытие состояло в том, что он мгновенно определял, какие фотографии для него интересны.
— Это моя проблема, — ответил Стюарт. — Вернее, это никакая не проблема.
Теперь он шагал по тротуару и осознавал себя, преграждавших ему дорогу людей, враждебные взгляды, какофонию звуков; он казался себе ходячей колонной из плоти — высокий плотный мужчина с бледным сосредоточенным лицом, маленьким ртом и желтыми звериными глазами, большое неловкое животное, которое обходит встречных, создает препятствие на их пути.
— Все эти разговоры о добре и зле, — сказал Мередит, — это твоя тема. Другие люди не озабочиваются этим. Они думают, тут не о чем говорить. Не считают, что это главное в жизни.
— А как думаешь ты, Мередит?
— О, я не в счет. Мое мнение не имеет значения.
— Потому что ты ребенок?
— Потому что ничто не имеет значения.
— Некоторые вещи действительно не важны, — ответил Стюарт. — А другие имеют огромное значение. Ты еще об этом узнаешь. Да ты уже знаешь.
— Хочешь я тебе скажу, откуда я знаю, что ничто не имеет значения?
— Ну?
— Потому что у моей матери тайный роман. Так что все позволено.
— Что?
— Она мне сказала, чтобы я не говорил отцу, и я ничего не сказал. Так что, как видишь, все позволено и ничто не имеет значения. Что и требовалось доказать.
112 
