4 
Казалось, что инспектор архиепископа особенно пристрастно относится к маленькому Пьетро. А лучше сказать, давняя неприязнь, которую он питал к отцу Верани, превращала любимца аббата в мишень для его нападок. Как только настоятель узнал о необыкновенных способностях Пьетро, он тут же запретил изображать что-либо на бумаге, дереве, холсте и тем более на стенах, арках и других поверхностях внутри Воспитательного дома. И разумеется, конфисковал все инструменты, которые могли бы сгодиться для подобных целей. Так и получилось, что стоило сестре Марии услышать голос Северо Сетимьо, она бросалась уничтожать все следы богомерзких упражнений Пьетро. Отец Верани самоотверженно старался отвлечь инспектора, чтобы дать монашке время очистить стены, спрятать самодельные инструменты маленького художника и вымыть ему руки, потому что грязь под ногтями неопровержимо свидетельствовала о совершенном преступлении. И все-таки, хотя у настоятеля не всегда получалось собрать достаточное количество улик, он знал, что отец Верани потакает рискованным занятиям Пьетро. И уж конечно, остаться совсем без наказания любимчику аббата никогда не удавалось.
Отец Верани понимал, что если какая-нибудь милосердная душа не сжалится над маленьким Пьетро и не возьмет его под свое покровительство, то, когда мальчик достигнет положенного возраста, Северо Сетимьо не колеблясь отправит его в Дом мертвецов.
III
В тот день, когда Франческо Монтерга впервые увидел любимца аббата, он никак не мог справиться с удивлением, наблюдая, с какой ловкостью малыш водит углем по холсту. Мальчик встал, посмотрел на старого мастера и поклонился. Тогда отец Верани сделал ему едва заметный знак одним движением бровей. Не говоря ни слова, маленький Пьетро взял простой лист бумаги, вскарабкался на стул, встал на колени и оказался как раз вровень с поверхностью стола. Он вгляделся в лицо мастера, потом осмотрел его с головы до ног. Франческо Монтерга был человек внушительных размеров. Его обширный выдающийся живот несколько скрадывался за счет высокого роста. Огромная безволосая голова больше всего походила на глыбу полированного мрамора. Серая всклокоченная борода придавала ему благостный и одновременно пугающий вид. В целом внешность флорентийского мастера внушала почтение. Правда, этому облику лесовика-дровосека никак не соответствовали голос и мимика: говорил он тонким голоском, с какой-то жеманной интонацией. Его длинные худые пальцы все время находились в движении, а большие руки сопровождали каждое слово широким жестом. Если что-то приводило мастера в замешательство, он не мог удержаться от нервного подмигивания. И тогда его глубокие карие глаза наполнялись неуверенностью, взгляд становился робким и бегающим.
Именно так он и выглядел в тот момент, когда неожиданно для себя стал моделью для юного художника. Мальчик сжал уголь своими крошечными пальцами и приготовился к работе. Франческо Монтерга, побуждаемый нехорошим любопытством, резко мотнул головой и стал смотреть в другую сторону. Взгляд Пьетро сосредоточился на бумаге, лишь изредка мальчик поднимал глаза на мастера — казалось, перемена позы нисколько его не заботит. Раньше, чем свечка на столе успела догореть до конца, малыш уже закончил свой рисунок. Он спустился со стула, подошел к Монтерге, протянул ему листок и снова поклонился. Мастер посмотрел на портрет и подумал, что глядится в зеркало. Пьетро бросил на лист всего-навсего пригоршню штрихов, но этого оказалось достаточно, чтобы точно передать сходство с оригиналом. Под рисунком была выведена изящная надпись: «Francesco Monterga Florentinus Magister Magistral» 5. Сердце художника забилось чаще, и хотя Франческо Монтерга был мужчиной сильным и сдержанным, глядя на рисунок, он понял, что растроган. Никогда раньше не получал он подобных знаков внимания: ни один из его коллег не взял на себя труд создать его портрет. Да и сам художник ни разу не побаловал себя автопортретом. Поэтому вышло так, что он в первый раз видел свое лицо — если не считать отражения в треснувшем зеркале в его доме. И несмотря на то, что во Флоренции Франческо Монтерга был человеком с солидной репутацией, никто раньше не жаловал его титулом Magister Magistral. И теперь, созерцая свой портрет, художник впервые в жизни задумался о грядущем.
Увидев себя изображенным на бумаге, он убедился, что уже стар. Его жизнь, признался Монтерга самому себе, была не чем иным, как вереницей неиспользованных возможностей. Он мог бы сверкать так же ярко, как сверкал Джотто, воспетый Данте, он имел такое же право на признание, как и его современник Пьеро делла Франческа, и уж конечно, он заслуживал такого же богатства, как и фламандец Ян ван Эйк. Как и фламандец, он мог бы претендовать на покровительство герцогов Бургундских или самих Медичи, а не зависеть от скупого меценатства герцога Вольтерра. Теперь, когда жизнь его вступала в пору осени, мастер задумался над тем, что в своем кратком странствии по этой юдоли слез не оставил по себе даже наследника. Он был совершенно одинок.
4 
