81 
— Когда же наши-то на выручку подойдут, а, господин капитан?
— Скоро.
— Неужто правда?
Даоис смотрит на него невозмутимо и рассеянно, и впечатление такое, будто смотреть-то смотрит, но не видит.
— Как Бог свят.
Молина с усилием сглатывает слюну — глотка и нёбо сухи, как вяленая рыба.
— Ну, если вы так говорите…
Рамона Гарсия Санчес, стоящая у ближайшего орудия, утирает грязной ладонью нос и переводит на Молину припухшие, воспаленные от порохового дыма глаза:
— Сказали тебе «скоро», значит, так оно и есть. Сеньор капитан зря говорить не станет. И все на этом. Делом займись или уйди ради Христа, под ногами не путайся. Не время сейчас тары-бары разводить.
— Да откуда вы только взялись, милая сеньора?
— Оттуда, откуда и все. Сам, что ли, не знаешь, из какого места люди берутся? Проходи, не отсвечивай.
Последнее слово тонет в грохоте выстрела. Торец орудийного ствола, отброшенного отдачей назад, едва не задевает Молину, но тот успевает отскочить. Гремит, словно бы в ответ, несколько залпов подряд. В дыму, в свисте пуль кто-то из прислуги кричит, обернувшись к воротам парка:
— Пороха! Пуль! Несите! Живо!
И к ним от Монтелеона, пригибаясь под огнем, неся в плетеных корзинах завороченный в кульки боеприпас, устремляются горожане, среди которых и две женщины — юная Бенита Пастрана и Хуана Гарсия с улицы Сан-Грегорио. Первым на их пути оказывается направленное в створ улицы Сан-Педро орудие лейтенанта Аранго, вокруг которого хлопочут с банником и аншпугом канонир Антонио Мартин Магдалена и добровольцы — Хуан Гонсалес с женой Кларой дель Рей и сыновьями Хуанито, Сеферино и Эстанислао, соответственно 19, 17 и 15 лет. Затем — пушка, стреляющая по Фуэнкарралю и Фуэнте-Нуэва: поскольку лейтенант Руис выбыл из строя, командует ею Эусебио Алонсо, а под началом у него — писарь Рохо и содержатель винного погребка на Орталесе Хосе Родригес с сыном Рафаэлем. Получает заряды и третья пушка, которая держит под прицелом улицу Сан-Бернардо и фонтан Маталобос: ее обслуживают артиллеристы Паскуаль Иглесиас, Хуан Доминго Серрано и волонтер короны Антонио Луке Родригес. Здесь же поблизости еще несколько солдат и гражданских, растянувшись на земле, припав на одно колено, а кто посмелей — стоя в полный рост, палят во все стороны, огнем прикрывая орудия от французов. Прочие прячутся за лафетами, в воротах Монтелеона, сами перезаряжают ружья и пистолеты либо передают дальше полученные от тех, кто внутри. Каждую минуту кто-нибудь да падает. Здесь обрываются жизни кожевника Хуана Родригеса Льерены, уроженца Картахены-де-Леванте, и рядового Эстебана Вильминдаса Килеса, 19 лет, а Франсиска Оливарес Муньос с улицы Магдалена убита пулей в горло в тот миг, когда с бурдюком вина торопилась к орудию. Кровью залиты стволы и лафеты, и на мостовой тоже бурые лужи и подтеки, оставляемые ранеными, которых волоком перетаскивают за ограду Монтелеона или в монастырь Маравильяс, где в одном из окон по-прежнему стоит сестра Эдуарда, ободряя бойцов и оделяя их ладанками и образками:
— Благослови вас всех Господь! Да здравствует Испания!
«Благословит ли, нет ли, но защитников парка щелкают одного за другим, как кроликов», — с горечью думает Луис Даоис. Эти слова он вполголоса и сквозь зубы повторяет вслух, обращаясь к капитану Веларде, который вышел взглянуть, как дела снаружи.
— Во что мы с тобой втравили этих несчастных, Педро…
Веларде эти слова будто пробуждают от какого-то блаженного сомнамбулического забытья.
— Надо продержаться еще немного, — отвечает он, пытаясь приладить разрубленный эполет. — Наши товарищи по оружию нас не оставят.
— Товарищи? Какие товарищи? Где они, твои товарищи?! — Даоис понижает голос до шепота. — Все попрятались, носу не высовывают из казарм… А если мы уцелеем здесь, нас поставят к стенке свои же. Наша песенка спета — в любом случае.
Несколько французских пуль пролетают, жужжа, совсем близко. Веларде, спокойно оглядев улицу из конца в конец, придвигается к другу:
— А я тебе говорю — к нам придут на помощь!
— Черта лысого они придут!
Веларде возвращается в Монтелеон, а Даоис, осмотревшись по сторонам, снова чувствует, как гложет его нестерпимое чувство вины под взглядами, исполненными веры и доверия: его мундир, его спокойствие по-прежнему действуют на сражающихся благотворно. Ладно, думает он, что бы там ни было, назад пути нет. Дают себя знать утомление, большие потери, губительный огонь французов… Даоис старается не представлять себе, что будет, когда французы бросятся в штыки и горожане сойдутся грудь в грудь с умелыми, обученными вояками. Впрочем, все это — в том случае, если вообще останется кому от них отбиваться. Плотная кучка людей вокруг пушек вызывает на себя всю силу неприятельского огня, а фузилеры, похоже, пристрелялись и бьют метко. Вот еще одна пуля, звонко щелкнув о ствол пушки, отскочила рикошетом, чиркнула в воздухе в пяди от капитана и попала в горло канониру Паскуалю Иглесиасу — и тот, не выпуская из рук банник, падает: кровь хлещет, как из зарезанного харамского быка, когда его приканчивают кинжалом на корриде. Даоис кричит, чтоб унесли раненого, однако никто из артиллеристов, укрепившихся в воротах парка, не решается занять его место. Наконец к пушке становится Мануэль Гарсия из батальона волонтеров короны — горбоносый смуглый ветеран с густыми бакенбардами.
81 
