Особенно,... 
93 
Там мне оставалось только уединиться у себя в спальне – скромной каморке с верхним окном и наклонным потолком. Ее обстановку составляли гамак, небольшой деревянный стол со стулом, комод со стоящей на нем керосиновой лампой и задвинутый в самый угол покосившийся шкаф. В нем хранились немногочисленные (весьма и весьма немногочисленные, так как посылка из Бата еще не пришла) предметы одежды и кое-какие сувениры, привезенные из ближних поездок. Вот, пожалуй, и все.
Если судить по этому перечню, как же мало накоплено за прожитые годы, подумала я. Но при этом они оказались такими насыщенными! Всей своей жизнью, всем лучшим в себе, всем своим существом я была связана с Общиной, с этими людьми, угодьями и постройками, со здешним укладом. Если мерить меня какими-то мерками, их надо искать именно в этом, а не в презренных личных благах.
По прошествии некоторого времени я сообразила, что не забрала свой вещевой мешок – он остался в особняке. Да ладно, мне сейчас не больно-то требовалось его содержимое. Я переоделась в грубую блузу из отбеленного полотна, с изношенными манжетами и воротником, а сверху набросила старую твидовую куртку с потертыми кожаными заплатами на локтях. Видимо, раньше она принадлежала какому-то рыболову-любителю: когда ее привезли для меня из городского благотворительного магазина, в одном из карманов обнаружилась наживка в виде мухи. Кожаные брюки переодеть не получилось: у меня было две пары на смену, только они еще не прибыли из Бата. Разгладив поля дорожной шляпы, я повесила ее на гвоздь, вбитый с внутренней стороны в дверцу шкафа. После этого вышла пройтись вверх по течению реки – и в конце концов присела на крышу самосвала.
По-видимому, можно сказать, что я предавалась медитации, но это было бы преувеличением. На самом деле я вымывала, выпускала из себя все, что со мной произошло, и воображала, что открывшаяся моему взгляду река – это и есть поток событий минувших девяти дней, который уплывает вдаль, не оставляя после себя ничего, кроме тонкого слоя ила.
Перед возвращением на ферму, к деду, мне хотелось очиститься, освободиться от всех обвинений.
Случившееся не укладывалось в голове. Баночка жлоньица впервые попалась мне на глаза в доме Поссилов – у меня и в мыслях не было ее похищать. Я прочла записку на оберточной бумаге, хорошо запомнила, как выглядели буквы (достаточно похожие на почерк Сальвадора, чтобы не вызвать подозрений) и какова была на ощупь эта обертка, а теперь даже вспоминала ее запах.
Найдя у себя в котомке драгоценный бальзам, я увидела в этом жест доброй воли и практической поддержки; мыслимо ли было заподозрить подвох?
Оставалось только гадать, кто меня подставил и с какой целью. Выходило, что улыбки моих единоверцев из Ордена могли сочиться ядом. Как-никак, я занимала привилегированное положение – исключительно благодаря дате своего появления на свет. Бесспорно, у меня был Дар Целительства, что располагало ко мне членов Общины, но и то и другое выглядело скорее дополнением к главному и не затрагивало основ нашей веры в ее чистом виде. Одно из положений нашего вероучения сводится к тому, что рожденный двадцать девятого февраля возвышается и совершенствуется постепенно, по мере того как укрепляется его понимание заключенных в этом событии смыслов и символов, а вовсе не выходит из материнского чрева этаким полубогом (иначе как объяснить, почему рожденные в этот же день, но задолго до становления нашей веры, не отличались каким-то особым умом или талантом?). В некотором смысле рождение високосника – это вопрос случая, хотя в «Правописании» отмечено, что Господь все же тронул чашу весов перстом, а то и десницей. Итак, не мог ли кто-то из наших позавидовать моему положению и сверхъестественным способностям, сочтя себя самого более достойным и более чистым? Теоретически каждый должен был бы за меня радеть, оказывать мне всяческую поддержку и если не боготворить, то хотя бы уважать и ценить, ибо Господь вряд ли позволил бы тому, кто не наделен никакими достоинствами, родиться с видами на такой статус и такой дар; однако не стоит обманываться: теория далеко не всегда проникает в закоулки человеческой души, а наши единомышленники подчас грешат непоследовательностью, завистью и даже ненавистью.
Мне было трудно представить, чтобы дед пошел на это по собственному почину; впрочем, отвешенная мне ни с того ни с сего унизительная пощечина придавала таким рассуждениям некоторое правдоподобие. Неужели Сальвадор в чем-то мне позавидовал? Нет, это вздор: вся его жизнь, с момента второго рождения на штормовом побережье острова Гаррис, была продвижением к этому возвышенному статусу, который передался сначала его сыну Кристоферу, затем мне, а впоследствии мог перейти к моим потомкам (что, впрочем, совсем не обязательно: любой високосник-ласкентарианец есть високосник-ласкентарианец, но так уж получилось, что статус Богоизбранника до сих пор передавался из поколения в поколение именно у нас в роду, а такие совпадения легко приобретают инерцию и становятся традицией, если не догматом), но кто бы поручился за его здравомыслие перед лицом скорой кончины?
93 
