Последние отзывы

  35  

Внутри тела тоже царит глубокая тьма, а кровь тем не менее добирается до сердца, мозг же, хоть и слеп, а видит, хоть и глух, а слышит, безрук, а куда надо дотягивается: совершенно ясно, человек заключен в лабиринт себя самого. Два дня Рикардо Рейс завтракал не в номере, а в ресторане — робок он оказался, испугался последствий своего невинного поступка: взял Лидию за руку, да нет, он не боялся, что она пойдет жаловаться — на что тут, в конце-то концов, жаловаться? — и все же было ему как-то не по себе, когда он впервые после этого случая говорил с управляющим Сальвадором, но совершенно напрасны были его волнения, ибо никогда еще не был управляющий Сальвадор так почтителен и любезен. На третий день Рикардо Рейс счел, что ведет себя нелепо, и в ресторан не пошел, желая все забыть и быть забытым. Однако не тут-то было, не таков оказался управляющий Сальвадор. Когда время завтрака было уже на исходе, в дверь постучали, вошла Лидия с подносом, поставила его на стол, сказала: Доброе утро, сеньор доктор, и прозвучало это как нельзя более естественно: так оно и бывает — человек мается, переживает, предполагает худшее, ожидает, что мир сурово с него спросит и потребует отчета, а мир давно уже прошел дальше и думает о другом. Нельзя, впрочем, счесть, что Лидия, вернувшаяся в номер за посудой, относится к этому миру: она-то осталась позади, в ожидании, со слегка недоуменным видом и повторяет привычные движения — берет поднос, поднимает его, выпрямляется, описывает им плавный полукруг и идет к двери: Боже милосердный, окликнет, заговорит? а, может быть, и не произнесет ни слова, а всего лишь, как тогда, возьмет меня за руку, а что я сделаю? другие постояльцы тоже пробовали со мной, и два раза я уступила, а почему? потому что жизнь печальна, Лидия, произнес Рикардо Рейс, и, поставив поднос, подняв на него испуганные глаза, она хотела сказать: Слушаю, сеньор доктор, но голос застрял где-то в гортани, да и сеньору доктору решимости хватило лишь на то, чтобы повторить: Лидия, а потом добавить уж такое нестерпимо-банальное, такое смехотворно-обольщающее: Вы очень красивая, и на мгновение, не больше, потому что на большее он не осмелился, задержать на ней взгляд и тотчас же отвернуться, право, бывают минуты, когда легче помереть: Любезничаю с гостиничной прислугой, я ничем не лучше Алваро де Кампоса, я — такой же, как все. Медленно закрылась дверь, и не сразу, а лишь некоторое время спустя, послышались в коридоре удаляющиеся шаги Лидии.

Рикардо Рейс целый день провел в городе, снова и снова перемалывая в душе стыд, который был тем позорней, что не сумел одолеть своего соперника — страх. Решил, что завтра же переедет в другой отель, или снимет квартиру ли, этаж, или первым же пароходом вернется в Бразилию — кто-то скажет, что слишком ничтожна была причина для подобных терзаний, но ведь каждый человек знает, где и сильно ли у него болит, а ежеминутно воскресающее воспоминание о том, как ты попал в глупейшее положение, жжет тебя изнутри, будто кислота, горит, как разверстая рана. Он вернулся в гостиницу, поужинал и снова ушел, — посмотрел «Крестоносцев» в «Политеаме»: какая пламенная вера, какие жаркие схватки, какие святые и герои, какие белые кони, и по окончании сеанса проносится по улице Эуженио дос Сантоса дуновение эпической религиозности, и кажется, будто у каждого зрителя светится над головой нимб, а ведь кто-то еще сомневается в том, что искусство облагораживает. Утреннее смятение мало-помалу улеглось, действительно, на что это похоже — так грызть себя из-за сущих пустяков. Пимента отворил ему дверь, отель был объят тишиной, ну да, это же естественно, постояльцев нет, а прислуга здесь не ночует. Он вошел в номер и, сам не сознавая того, что это его действие предшествовало всякому иному, посмотрел на кровать. Постель была приготовлена не как обычно, когда простыня и одеяло отгибаются уголком с одной стороны — на этот раз они были откинуты во всю ширину двуспального ложа, и лежала на нем не одна подушка, а против обыкновения — две. Нельзя было выразиться ясней — я с ней? Впрочем, может быть, постель вечером стелила не Лидия, а другая горничная, считавшая, что в номере живет супружеская чета, что ж, предположим, что горничные время от времени меняются этажами — для того ли, чтобы чаевые доставались всем поровну, или чтобы не привыкали и не распускались, или — тут Рикардо Рейс улыбнулся — чтобы не заводили шашни с постояльцами, ладно, завтра все узнаем: если завтрак мне принесет Лидия, то, значит, это она так постелила постель, и тогда. Он улегся, погасил свет, не убирая вторую подушку, с силой стиснул веки, приходи же, сон, приходи, но сон не шел, за окном прозвенел трамвай, наверно, последний, кто же это во мне не хочет спать, беспокойная плоть, интересно, чья, а может, это и не тело, а я сам, весь целиком, и та его часть, что, о Боже, наливается кровью и набухает, за мужчинами такое водится. Он резко поднялся, пересек темный, чуть подсвеченный с улицы номер, отодвинул задвижку на двери, а дверь притворил: кажется запертой, а на самом деле — отворена, чуть прикоснись — и откроется. Он снова лег, что это за ребячество такое, мужчина, если хочет чего-нибудь, не оставляет дело на волю случая, а прилагает усилия для достижения цели, взять хоть крестоносцев, как они в свое время старались, мечи против ятаганов, если надо, могли и головы сложить, а замки, а доспехи, а потом, то ли во сне, то ли наяву думает он о поясе верности, ключ от которого увозил рыцарь в какие Палестины, бедные обманутые мужья, а дверь номера беззвучно открылась и закрылась, пугливая тень двинулась к кровати, протянутая рука Рикардо Рейса встретила ледяную руку, потянула ее к себе, и Лидия, дрожа, сумела произнести лишь: Мне холодно, а он молчит, и в голове его бродит мысль о том, поцеловать ли ее в губы — печальная мысль, не правда ли?

  35