6 
Пол заверил меня, что я получу необходимую подготовку и лучшее оборудование, имеющееся для выполнения работы по контракту. Потом он посоветовал мне съездить куда-нибудь.
«Уезжайте на время», — сказал он, — «и подумайте об этом».
Всматриваясь в ночь, чувствуя холод, прикидывая, смогу ли я убить его, выбраться оттуда, вернуться назад и начать сначала, воспрянув и очистившись, найдя здесь свое место, ведь моя прежняя жизнь окончена и забыта, тогда…
«Я постараюсь», — сказал я и дал опуститься занавесу.
Потом, вот.
Глядя на нее, сидящую под этим сумасшедшим праздничным деревом, ее мягкие волосы собраны заколкой нежного, кораллового цвета, голова и рука двигаются, пока она переносит свою овечку на бумагу точными, обдуманными штрихами; потом светлеет день, отбрасывая мою тень, она обращает внимание, поворачивает голову, делает движение рукой, поднимая ее, чтобы прикрыть глаза от солнца, я спешиваюсь, наматываю поводья на ветку, спускаюсь к ней, ищу слова, ее лицо, кивок, медленная улыбка…
Вот.
…Глядя на огненные цветы, распускающиеся подо мной, последняя вспышка, закрывающая половину здания, их цель; мой аппарат вздрагивает, камнем падает вниз, горит, меня выбрасывает, моя кабина цела и двигается сама по себе, уворачиваясь, резко меняя направление, стреляя вниз и вперед, вниз и вперед, потом раздвигается и мягко роняет меня, мой защитный скафандр издает еле слышные щелчки, когда мои ноги касаются земли и отключаются отражатели; а потом в дело вступают мои лазеры, срезая приближающиеся ко мне фигурки, гранаты вылетают из моих рук, волны разрушающих протоплазму сверхзвуковых сигналов исходят от меня, подобно звукам какого-то звонящего, невидимого колокола…
Сколько размозжил я андроидов и роботов, разрушил до основания макетов зданий в натуральную величину, метнул снарядов за следующие два месяца там, в том заповеднике, куда меня отвезли, чтобы ознакомить со всеми новейшими способами уничтожения, я не знаю. Много. Моими учителями были не убийцы, а техники, которым потом предстояло подвергнуться стиранию памяти, чтобы обезопасить организацию и их самих. Открытие, что это возможно, заинтриговало меня, воскресив во мне некоторые из моих прежних мыслей. Техника этого, узнал я, была чрезвычайно сложной и могла применяться с абсолютной избирательностью. Она использовалась долгие годы, как психотерапевтическое средство. Со своей стороны, учителя представляли собой странное сочетание отношений и настроений, сперва почти беспрестанно призывая меня совершенствоваться в обращении с их оружием, при этом тщательно избегая любого упоминания, что я скоро воспользуюсь им для убийства. Однако потом, когда пришло осознание того, что все, сказанное ими, почувствованное или подуманное будет впоследствии удалено из их сознания, они начали часто шутить о смерти и убийстве, и их чувства ко мне, кажется, претерпели изменение. От начальной стадии явного презрения они за считанные недели дошли до того, что стали относиться ко мне с чувством, приближающимся к благоговению, словно я был чем-то вроде жреца, а они скромными участниками обряда жертвоприношения. Это обеспокоило меня и я стал избегать их как только мог в свое свободное время. Для меня эта работа была просто тем, что я должен сделать, чтобы найти свое место в обществе, которое казалось более совершенным, чем покинутое мною. Именно тогда начал я задумываться о том, изменяются ли люди достаточно быстро для того, чтобы можно было гарантировать продолжение существования человеческой расы, ведь эти парни с такой готовностью и таким вожделением потянулись к идее насилия. Я имел мало иллюзий относительно себя самого, и я хотел попробовать уживаться с собой до конца своих дней; но я полагал, что они превосходят меня своими морально-нравственными качествами, и это в их общество я пытался купить себе билет. Однако, лишь перед самым концом моего обучения я узнал нечто о процессах, кроющихся за их изменившимся отношением. Ганмер, один из наименее неприятных моих учителей, однажды вечером пришел ко мне на квартиру и принес бутылку, что сделало его появление приемлемым. Он уже проделал большую работу с ее предшественницей и его лицо, обычно отличающееся определенностью выражения, свойственного куклам чревовещателей, обмякло, уверенные интонации понизились до тона глубокого замешательства. Довольно скоро я выяснил, что его тревожило. Оказывается, санкции и контроль были не столь уж эффективными. Представлялось, что ситуация, на которую я не так давно намекал, разговаривая с Полом, а именно ограниченный военный конфликт, приобретал все более реальные очертания, по сути дела был неизбежен, как это понимал Ганмер. Политическая подоплека конфликта была мне неинтересна, потому что она меня по-прежнему не касалась, но в самой вероятности его возникновения вообще, учитывая вековечную угрозу его перерастания в нечто большее и ужасающее, было что-то мрачно сардоническое. Проделать такой путь, да еще так, как это выпало мне, для того только, чтобы как раз успеть вовремя к мировому пожару… Нет! Нелепость. Полная. Стало казаться, что их близость к орудию насилия, то есть ко мне, вызвала в этих людях некие загнанные вглубь и основательно подавленные эмоции. Если в остальных прорывалось что-то неистовое и иррациональное, то в Ганмере, который уже через некоторое время сидел, тупо повторяя: — «Этого не может произойти», — что-то надломилось.
6 
