54 
Уныние не давало мне думать о хорошем, Бог, поэтому я не вспоминала о тебе до сегодняшнего утра. Меня разбудил шум, словно от сильного дождя, и я лежала, раздумывая, как он осверкит салат для Мопси и Флопси, как я вскоре буду завтракать вареными яйцами, почками и копченой рыбой, а ты будешь хлебать свое пойло с пузырями, как мы потом пойдем навещать и лечить больных зверюшек в нашей лечебнице. Пронежившись много минут в довольстве и покое, я открыла глаза и увидела подле себя пятки Парринга, а в щелях жалюзи, — солнечный свет. Я сообразила, что звук, похожий на шум дождя, исходит от эвкалипта, который растет возле отеля; его твердые глянцевые листья от ветра колотятся и шаркают друг о друга. И все же спокойное довольство не улетучилось. Воспоминание о тебе отогнало прдчь ужас и слезы, потому что ты умнее и лучше, чем доктор Хукер и Гарри Астли, вместе взятые. Ты никогда не говорил, что жестокость к беспомощным — это хорошо, или неизбежно, или несущественно. Когда-нибудь ты объяснишь мне, как изменить то, о чем я не могу даже написать — стоит начать, и слова станут ОГРОМНЫМИ, гласные исчезнут, чернила размажутся от слез.
Раздался стук в дверь, и мне сказали, что бачок с кипятком стоит в коридоре.
Я не брила Парня с самой Александрии и решила наконец-то этим заняться. Вскочила на ноги, живо умылась и оделась, проложила полотенце между его головой и подушкой, намылила ему лицо. Оказалось, это гораздо легче делать, когда он лежит наоборот. Он молчал и не открывал глаз, но я знала, что ему приятно, ведь он терпеть не может бриться сам. Соскоблив щетину, я напомнила ему, что сегодня отправляется пароход в Глазго через Лисабон и Ливерпуль, что на нем плывет мистер Астли и что он предлагай заказать нам каюту. Все еще не открывая глаз, Парень сказал:
17. Гибралтар — Париж: последний побег Парринга
Наконец-то без Парня! И собственная маленькая комнатка на узкой улочке в самом сердце прекрасного, здорового Парижа! Помнишь, как мы здесь были в давние времена? Как таращились в Лувре на громадные картины? Как ели за маленькими столиками в саду Тюпльри? Как ходили к профессору Шарко в больницу Салъпетриер* и как он вовсю старался меня загипнотизировать? В конце концов я прикинулась, будто это ему удалось, потому что не хотела, чтобы он попал впросак перед огромной аудиторией восторженных студентов. Я думаю, он видел, что я притворяюсь, — вот почему он так хитро улыбнулся и объявил, что я самая душевно здоровая англичанка, какую он когда-либо обследовал. Сейчас расскажу, как я вновь сюда попала. В Гибралтаре Парень заставил меня ждать за дверью банка, пока он брал там деньги. Он вышел с той самодовольной беспечностью, которой я раньше так восхищалась, хотя теперь понимаю, что под ней одна пустота. Пока мы плыли в Марсель, он ко всякой еде заказывал вино. Раньше такого не водилось. Я-то не пила, у меня от одного глотка голова кружится, но он говорил, что без вина еда не еда и что французы пьют его все поголовно. В отличие от «Нежнейшей любви», этот пароход был пассажирский. Вечерами Парень играл с другими пассажирами в карты в углу кают-компании и приходил, когда я уже давно спала. В ночь накануне прибытия в Марсель он вернулся в каюту, насвистывая и приговаривая:
— Радость моя, голубка моя, птичка моя певчая, куропаточка, шотландский синий колокольчик, права ты была! Не азартные, а коммерческие игры — конек твоего мужчины.
Он пересчитан выигрыш и лег в постель головой куда надо, чего не бывало много дней. Я уже предвкушала то, что он назвал нашим новым медовым месяцем, — и вдруг он заснул. Он, но не я. Я наперед знала, что случится, и понимала, что воспрепятствовать этому не могу.
Мы не поехали сразу из Марселя в Париж:, а остановились в отеле, который присоветовал ему один из картежников на корабле. Тот же приятель привел его то ли в кафе, то ли в клуб, то ли в карточную школу, где он играл каждый вечер, пока я дожидалась его в отеле, чашку за чашкой поглощая шоколад и тоскуя над страницами «О законе народонаселения» Мальтуса. Парню понадобилось пять дней, чтобы спустить все, что у него было. Он перенес это лучше, чем я ожидала; вернувшись однажды вечером в отель, он сказал:
— Опять казни меня или милуй, Белл. Может быть, у тебя найдется, чем расплатиться за отель, — я проигрался в пух. Но таким ты, кажется, больше меня любишь.
Мне не хотелось, Бог, пускать в ход твои деньги без крайней нужды. Я положила в саквояж: самое необходимое, прихорошилась сама, прихорошила Парня и пошла с ним прогуляться в сторону вокзала, где мы сели на ночной парижский поезд. Пока ждали отправления, Данкан раз или два порывался уйти, упрашивая меня отпустить его в отель за несессером, где лежали щетки с серебряной инкрустацией, доставшиеся ему от отца. Но я сказала:
54 
