16 
Когда Гарпу исполнилось пять лет, школьная публика стала замечать в нем некоторые странности. Что уж там необычного можно заметить в пятилетнем ребенке, сказать трудно. Правда, голова мальчика напоминала темную лоснящуюся голову тюленя, а глядя на его миниатюрное сложение, нельзя было не вспомнить давние разговоры о его наследственности. Нравом ребенок, судя по всему, пошел в мать; упорство сочеталось в нем с полным отсутствием сентиментальности, при этом он был словно все время настороже. Для пяти лет он был явно маловат, но в поведении и разговоре казался старше. От его невозмутимого спокойствия становилось немного не по себе. Коренастый, крепенький, он твердо стоял на земле и поражал тяжеловатым проворством барсука или енота. Матери других детей с тревогой отмечали, что мальчик может вскарабкаться куда угодно. Гарпу ничего не стоило взбежать на детскую горку, подтянуться на высоких кольцах, взобраться на верхние трибуны стадиона, на самые опасные деревья.
Однажды вечером после ужина Дженни вдруг хватилась сына. Гарпу разрешалось заходить в палаты, бегать по всему амбулаторному крылу и разговаривать с мальчишками. Она обычно звала его домой, сказав по селектору всего два слова: „Гарп, домой“. Он прекрасно знал, что ему можно, а чего нельзя: например ни под каким видом нельзя заглядывать в палаты, где лежат заразные больные, и приставать к тем, кто себя плохо чувствует. Гарпа очень волновали спортивные травмы. Он любил рассматривать повязки и шины, по многу раз выслушивать истории пострадавших. Гарп был сыном своей матери, сестры милосердия по призванию; он целые дни проводил возле больных, выполнял разные просьбы, передавал записки, потихоньку приносил в палату съестное. И вот однажды вечером — ему тогда было пять лет — он не отозвался на обычное „Гарп, домой“. Голос Дженни слышали в каждой палате, он разносился по всему больничному крылу, достигая и тех помещений, где появляться Гарпу было строжайше запрещено: лаборатории, операционной, рентгеновского кабинета. Дженни знала точно: если Гарп не откликается, значит, либо его нет в здании, либо с ним стряслась беда. Она спешно собрала поисковую партию из ходячих больных.
Стоял сырой, туманный вечер начала весны. Одни ребята обшаривали территорию, искали Гарпа в мокрых зарослях кустарника и на стоянке машин. Другие обходили дом, не пропуская ни одного темного угла, ни одного складского помещения, доступ в которые был категорически запрещен. Поначалу у Дженни появились самые чудовищные предположения, она побежала к бельевому сбросу, представлявшему собой гладкую трубу, которая, „пропоров“ насквозь все четыре этажа, уходила в глубину подвала. Гарпу не разрешалось даже приближаться к нему, не то что бросать туда белье. Внизу, под отверстием металлической трубы, Дженни не обнаружила ничего, кроме кучи грязного белья, извергнутого трубой на цементный пол. Тогда она бросилась в бойлерную, заглянула в огромные котлы с кипящей водой, но и там Гарпа не было. Потом она спустилась на первый этаж больничного крыла: что, если Гарп, нарушив запрет, заигрался на лестнице и упал в пролет? Самые ужасные подозрения не подтвердились. И ее стал мучить новый страх: вдруг Гарп стал жертвой полового извращенца, лежащего у нее в изоляторе? В начале весны палаты переполнены, разве за всеми уследишь? Да и не настолько она их знает, чтобы заподозрить кого-либо в противоестественных наклонностях. В этот первый по-настоящему весенний день нашлись отчаянные головы, рискнувшие искупаться, несмотря на еще не стаявший снег; кто-то лежал с простудой — весной сопротивляемость болезням ослабевала, а кто-то — со спортивными травмами.
Один из таких пациентов, Хатауэй, сейчас названивал из палаты на четвертом этаже, призывая Дженни. Играя в лакросс[9], он сильно повредил колено. Через два дня после того, как ему наложили шину и отправили на костылях, его угораздило погулять под проливным дождем. На верхней ступеньке длинной мраморной лестницы кинотеатра он поскользнулся, костыли разъехались, и он упал, сломав другую ногу. Теперь Хатауэй лежал, неуклюже разбросав на постели длинные ноги в гипсовых повязках и не выпуская зажатую в мосластых руках драгоценную ракетку. Его поместили на четвертом этаже, где он лежал совсем один из-за этой дурацкой привычки бить мячом о стену. Брошенный через всю комнату, жесткий, прыгучий мяч отскакивал от стены, и Хатауэй подхватывал его в сетку кросса[10], а затем снова посылал мяч к стене. Дженни ничего не стоило положить конец этим развлечениям, но у нее самой был сын, и она, как никто другой, понимала, что мальчишкам пяти лет, как Гарпу, или семнадцати, как Хатауэю, просто необходимо время от времени заниматься бездумными физическими упражнениями. Дженни заметила, что они, по-видимому, давали выход накопившейся энергии.
16 
