78 
— Ты не бойся, что встретишь маму, — сказала Миранда. — Она дома, пробует какие-то новые комбинации для букетов. Она решила все-таки участвовать в конкурсе. Клер Свон просто из себя выходит от злости.
Конкурс на лучший букет! Как он это презирал и ненавидел. А сейчас его мучительно кольнуло сознание, что от этого он уже отстранен. Никогда — это большой срок.
— Вот и отлично. Ну, спасибо тебе, Миранда, огромное спасибо. Ты правда ничего? А то мы все говорили обо мне.
— Я? Чудесно. Ах да, я тебе забыла сказать, я познакомилась с Эммой Сэндс, когда она сюда приезжала. Мы с ней так славно поговорили. По-моему, она очень интересный человек.
Опять Эмма! Рэндлу стало тошно. Чертова кукла, нигде от неё нет спасения. Эмма говорила с Мирандой, обольщала Миранду, это нестерпимо. И сюда она втерлась. Неужели ему не дадут её забыть?
— Да, — сказал он, — очень. А теперь беги. Я тебе скоро напишу, Миранда, завтра же напишу. Обо мне не беспокойся.
— И ты обо мне не беспокойся. Прощай, папочка. Желаю удачи.
Он опять взял её за руку, заглянул ей в лицо. Теперь губы у неё дрожали. Она отвернулась, тряхнула головой, потом выдернула руку и побежала к дому.
Рэндл смотрел ей вслед, пока она не исчезла, потом повернул обратно в хмельник. Но в этом укрытии, в тени тяжело провисших зеленых гирлянд, он снова остановился. Пойти в последний раз взглянуть на розы.
Обширные посадки хмеля тянулись, охватывая службы, до самой дороги, и он шел, скрытый от глаз, тихими полутемными коридорами. От спелого, шуршащего, как бумага, хмеля исходил кисло-сладкий пивной запах. Рэндл быстро пересек дорогу и очутился среди роз. Перед ним раскинулись пестрые просторы болот, серо-зеленых в ярком свете солнца. Ни души не было видно, все замерло в полуденном зное.
Он постоял, глядя вдаль, в сторону моря. Не верилось, что это конец, что столько лет стараний завершаются вот этой минутой ухода в небытие. Он чувствовал себя как волшебник, который создал просторный дворец, украсил его золотом, населил арапами и карликами, танцовщицами, павлинами и обезьянами, а стоит ему щелкнуть пальцами — и все это испарится, исчезнет. Вот он сейчас отвернется — и Розарий Перонетт перестанет существовать, точно провалится в серо-зеленые болота. На этом склоне он начал разводить свои розы наперекор мудрым советам, не побоявшись морского ветра с мыса Данджнесс. Здесь он создал сорта «Рэндл Перонетт» и «Энн Перонетт» — сорта, ставшие в один ряд с «Зной Харкнесс» и «Сэмом Мак Гриди», — а также свою любимицу, белую розу «Миранда». Они будут жить, эти чистейшие эссенции его существа, когда люди, именами которых они названы, уже давно обратятся в перегной. Он спросил себя: суждено ли мне когда-нибудь проделать все это снова, создать розы с другими именами? Пройду я ещё раз весь этот цикл созидания? И когда непрошеный голос в его сердце ответил: нет, и что теперь он уже не выведет голубой розы, и не получит золотой медали на Парижской выставке, и не разошлет имя Линдзи по всему миру в каталоге, он сказал себе, что все это ему и так надоело — надоело в постоянной спешке выпускать на рынок новые флорибунды и новые чайно-гибридные, бесконечно насиловать природу, заставляя её производить новые формы и краски, далеко уступающие старым и не имеющие других достоинств, кроме скоропреходящей прелести новизны. К чему все это вытравливание красного, вытравливание голубого, погоня за искусственным, металлическим, поражающим и новым? В конечном счете это занятие — пошлость. Настоящая роза, чудо природы, ничем не обязана стараниям человека.
Вокруг по-прежнему не было ни души. Он немного спустился по склону, в свой любимый угол, где галлики и бурбонские, моховые и дамасские розы с более сочной и пышной листвой образовали ласкающую глаз зеленую сетку позади голых, нескладных кустов сравнительно молодых гибридов. Дошел до сарайчика для инвентаря, и ему вздумалось зайти, захватить садовые ножницы. В сарайчике был полный порядок. И весь питомник, как он отметил с легкой горечью, не являл ни малейших признаков запустения.
Старые розы были в полном цвету, и Рэндл стоял среди них неподвижно, весь уйдя в блаженное созерцание. Бывали минуты, когда он знал, что ничего на свете не любит так, как эти розы, и что любит он их такой кристально чистой любовью, что и сам в эти минуты им уподобляется. Перед этими цветами он мог пасть на колени и плакать, зная, что во всем мире нет ничего прекраснее и ничего прекраснее даже нельзя вообразить. Бог в своих снах и то не видел большей красоты. Да что там, розы и были богом, и Рэндл им молился.
78 
