Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
108 
«Ослами людей сделала Праздность, — заметил император. — Вы сами сказали».
«Есть ослы и ослы», — ответил Бруно.
«Предсказано, что наступает Новая Эра, — сказал император, — что многие державы рухнут и короны падут».
«Не обращайте внимания на пророчества, — сказал Бруно. — Они говорят лишь то, что мы сами вознамерились совершить».
«Эта Империя тоже, — продолжал император, — исчезнет, уменьшится, падет».
«Империя не может исчезнуть, — сказал Бруно. — А если даже исчезнет, то что?»
В ответ император широко раскрыл глаза, а Бруно, хоть и знал, что должен отвести взгляд — нельзя вступать в поединок с императором, надо покоряться его воле, — не сделал этого. Лучи духа его, пущенные из глаз силой биений сердца, проникли в глаза императора, а через них — в его душу. То был наглухо заколоченный дворец, куда более холодный, чем эта комната; пустой, точно склеп, а в нем пустой каменный трон. И Бруно понял, что должно делать императору и как поведать ему об этом.
«Вы видели мою коллекцию», — сказал император, словно решив сменить тему и не замечать дерзости Бруно.
«Видел. Ваше великодушное величество, чудесная коллекция ваша полна и совершенна. Но у нее нет центра. А был бы — тогда, поменяв и передвинув в ней что-либо, вы произвели бы изменения и вовне».
«А как мне создать в ней центр?»
«Вывернув наизнанку», — сказал Бруно.
«Как?»
«Я объясню, — проговорил Бруно. — Ваше величество много лет привлекало знаки и символы вещей на службу своей власти. Теперь же, напротив, обратите власть на службу этим знакам».
Император надолго замолчал, глаза его едва заметно съехались к переносице, и взор его померк.
«Любовь, — говорил Бруно. — Память. Матезис. Сии три. Но Любовь из них больше». {259}
Большая габсбургская голова медленно кивнула, но не в знак понимания. Немного погодя двое слуг (как они чувствуют волю императора, как она им передается?) открыли дверь и встали по бокам Джордано Бруно, как стражники.
Бруно поведал бы гораздо больше о том, как устроена Вселенная и сколь она насыщенна. Он поведал бы, что каждая звезда — это солнце, столь же яркое, как наше, и что эти солнца опутывают чарами хладные создания, называемые планетами, которые вечно с обожанием и отрадой странствуют вокруг своих солнц, а сушу их населяют разумные существа, моря же полны рыб, как и наши, и у рыб тех — своя природа и свои сообщества, о которых нам знать не дано. Воздух и пространства между звездами наполнены дэмонами и духовными сущностями, ими полнятся также моря и пещеры земные; одни из них мрачны и молчаливы, иные горячи, деятельны и коварны, одних занимают людские жизни, других же — нет. Род человеческий возникает везде, где только возможно, и вот люди выбегают навстречу, едва завидев наши корабли, и взирают на нас с тем же изумлением, с каким мы на них: черные, коричневые или золотистые, глупые или мудрые, а может, всего понемногу.
Он поведал бы императору, что бесконечная изменчивость не столь велика, чтобы страшиться ее или теряться пред ее ликом, ибо Человек — существо, причастное всему, а следовательно, всему равное; искусствами, лишь ему свойственными, он способен познать все: посредством Матезиса сократить бесконечность до естественных, разумных и упорядоченных категорий и создать печати, каковые суть тайные души сложносоставного мироздания. Посредством Памяти заключить в себя эти символы и, открывая их по своей воле, двигаться через весь свет в любом направлении, составлять и переставлять вещества, создавать вещи, прежде неслыханные. Любовью же — склонять души к мирам, покоряя их и одновременно покоряясь им; утопать в бесконечности, не утопая: Любовь коварна и глупа, Любовь терпелива и упряма, Любовь нежна и свирепа.
Он поведал бы это и многое другое, но двое слуг увели его прочь из королевских покоев, дав ему знак поклониться раз, другой и, наконец, последний, когда закрылись двери между ним и императором, который стал вдруг далеким и маленьким.
В тот вечер император вызвал к себе нового имперского астронома. Когда тот явился, Рудольф вручил ему книжечку о математике, которую посвятил ему Бруно. Увидев на титульном листе имя автора, астроном расхохотался самым неприятным образом, широко раскрыв рот, — столь возмутительно, что скандализированный император даже выпрямился. С какой стати его сегодня все оскорбляют? Такого вообще не следовало брать на службу: астроном он прекрасный, но угрюм и обидчив, этот офранцузившийся итальянец по имени Фабрицио Морденте. Пусть убирается. {260}
108 
