107 
– Кто там?!
И голос другой… Густой, властный, но слегка надтреснутый, словно порченый кувшин. Монах вздрогнул: мурашки бегут по телу. Этот голос – или очень похожий – он уже слышал.
На аудиенциях у короля-изувера, Фернандо Кастильского.
– Я это, брат! Я! Смиренный Августин, квестарь сей обители!
Криком монах (…капустница пляшет над ромашкой…) пытался скрыть испуг. Фернандо мертв. Смеется в лицо Костлявой. Из праха выйдя, в прах обратился. Как мертв фармациус Мануэль де ла Ита; как жив цистерцианец Августин. Шпильманы поют на перекрестках: «И до Страшного Суда не сойтись им никогда!» Шпильманы – умницы. Не сойтись им никогда. Это морок непогоды, дождя и усталости. Это пустяки. Шутки безумия.
Он почти успокоил себя.
Но в укромных закоулках рассудка еще корчился беглец-страх: ни у кого из братии не было такого голоса.
– Открываю, открываю…
Скрежет ключа в замке.
– Входи, брат…
Привратник действительно оказался незнакомым. От наброшенного капюшона на лицо падала густая тень, но и увиденного оказалось более чем достаточно, чтобы озноб вернулся. Лицо под стать голосу: впалые щеки, рот сжат в ниточку. Глаза посажены слишком близко к переносице. Фратер Августин с ужасом ощутил: спина начинает сгибаться в поклоне. Помимо воли хозяина, одной памятью о прошлой жизни фармациуса-отравителя.
Узкий рот дрогнул. Улыбнулся.
Ямочки на щеках.
– Да, я знаю… мне говорили. Так ты, брат мой, и есть знаменитый Августин? А я – фратер Гонорий, скромный инок ордена босых кармелитов. Тебя испугало мое лицо?
– Н-нет… н-не испугало…
– Ты совершенно не умеешь лгать, брат мой. Люди, знакомые с покойным королем Кастилии, всегда пугались, встретясь со мной. Зато я сам ни разу не видел короля Фернандо. Даже на портретах. Хотя нет, вру. Смешно: ты не умеешь, но лжешь, я не хочу и тоже лгу…
– Где? Г-где ты видел Кастильца?!
– На монетах. На испанских дублонах. Нищим монахам редко подают дублоны, но случалось: от щедрот… Причем именно поздней чеканки. Смотрел, будто в зеркало из золота. Странная причуда судьбы, брат мой. Или лучше сказать: воля Господа? Идем, приор велел отвести тебя к нему, едва ты явишься…
Двигаясь через монастырский сад за Гонорием, за человеком с краденым лицом и голосом, цистерцианец старался укротить смятение чувств. Мало ли на свете похожих людей? Кастильцу не встать из могилы, ради шутки нарядившись босым кармелитом… Кстати, Гонорий и вправду босой. Только сейчас монах обратил внимание: если нищенствующие иноки позволяли себе носить сандалии на босу ногу, не считая это нарушением обета, то фратер Гонорий шел босиком по-настоящему. Даже в темноте видны его ноги: страшные, черные, в трещинах. Края рясы хлещут по жилистым голеням. Плоские ступни равнодушно топчут островки снега. Тезка папы Гонория II, в 1226 году заново утвердившего за орденом кармелитов устав нищенствования, новый привратник вполне оправдывал свое имя.[39]
– А куда… куда делся брат Леонард?
Лишь бы спросить хоть что-то. Лишь бы не молчать. Взгляд не в силах оторваться от босых ног Гонория. Так подросток украдкой подглядывает за купающейся в лохани соседкой: с замиранием сердца.
Пожалуй, впервые встретился человек, чья воля сравнима с волей самого цистерцианца.
– Захворал. Кашель, грудь жжет… Приор велел ему лежать в келье. А я попросил дать мне ключи. Дабы, пока я здесь, блюсти устав в строгости.
Привратник говорил правду. Устав Цистерциума предполагал обязательность труда для всей братии. Хотя по-прежнему оставалось загадкой: что делает в обители босой кармелит? Остановился на ночь? Но ключи… Задержался на неделю? на месяц?
Зачем?!
Фратер Гонорий на ходу обернулся. По второму разу его сходство с покойником Кастильцем пугало меньше.
– Ты, милый брат, вернулся вовремя. Я ведь тебя ждал…
Постоял с отсутствующим выражением лица. Образ проклятого короля стерся, исчез, будто и впрямь на старой, затасканной монете. Вместо него явился лик тяжело больного человека. Ждущего, пока отступит давняя, знакомая, но от того не менее дикая боль. Страдание, бессильное исказить черты, с настойчивостью опытного палача билось изнутри в броню этого лица, стараясь выжать из кармелита хотя бы стон. Нет, не получилось. Минута, другая, и Гонорий начал оживать.
Снова зашлепал вперед, мурлыча на ходу:
- – Мои две клячи в дороге длинной —
- Дождь, и град, и пуста сума! —
- Душа и тело, огонь и глина…
- Ах, в пути б не сойти с ума!..
Фратер Августин еле сдержался, чтобы не начать подпевать.
107 
