19 
Дафна ничего ей о нем не сказала в первый год работы у нее. Вообще ничего. Она была известным автором, работала больше многих других, практически не имела личной жизни. Впрочем, в этом не было ничего странного. Где бы она нашла на нее время, если писала по две большие книги в год? Она не могла этого себе позволить. В сочельник Барбара задержалась у Дафны допоздна и вдруг обнаружила ее в кабинете рыдающую. Именно тогда она все сказала ей о Джеффе... и Эми... и Эндрю... Эндрю – ребенок, которого она зачала в ночь рокового пожара... ребенок, родившийся девять месяцев спустя, когда ей было так одиноко без семьи, без мужа, без друзей, которых она не хотела видеть, потому что все они напоминали ей о Джеффе. Эти роды были совершенно другими, чем первые. Эми родилась с громким криком, когда Джефф держал Дафну за руку, и оба они то плакали, то заливались победным смехом. Эндрю Дафна рожала сложно: каждому его вздоху угрожала пуповина, пока наконец через восемнадцать часов он и его мать не были милостиво освобождены срочным кесаревым сечением.
Доктор говорил, что новорожденный издал странный, тихий звук, когда появился на свет, и был почти синим и что они прилагали все усилия, чтобы спасти его и Дафну. Когда анестезия прошла, она была слишком слабой, чтобы взять его. Но Барбара навсегда запомнила выражение глаз Дафны, когда та рассказывала ей о том, как сестра впервые положила его ей на руки. Вдруг боль исчезла, все в мире потеряло значение, когда она взяла этого малыша, который смотрел на нее очень серьезным, недетским взглядом и был так похож на Джеффри. Она назвала его Эндрю Джеффри Филдс. Дафна хотела назвать его именем отца, но не решилась. Имя «Джефф» каждый раз вызывало бы слишком много болезненных воспоминаний, поэтому она назвала его Эндрю. Это было имя, которое они выбрали для мальчика, когда Дафна была беременна Эми. Она также рассказала Барбаре о том, какой пережила шок и радость, когда обнаружила через шесть недель после пожара, что беременна. Только это было единственным, что позволило ей пережить эти кошмарные месяцы, единственным, что удержало ее от самоубийства. И она осталась жить, как и Эндрю, несмотря на его неблагополучное рождение. Он был очаровательным, розовощеким, веселым малышом. У него были, как у Дафны, васильковые глаза, но в остальном он был точной копией отца.
Дафна сняла маленькую квартирку для них двоих и всю детскую завесила фотографиями Джеффри, чтобы в один прекрасный день малыш узнал, каким был его отец, а в небольшой серебряной рамке поместила фотографию его сестры. Только когда Эндрю исполнилось три месяца, Дафна стала подозревать, что с ним что-то неладно. Он был самым покладистым ребенком, какого она когда-либо видела, упитанным и здоровым. Но однажды Дафна уронила на пол целую стопку тарелок, а он спокойно лежал на кухонном столе и даже не вздрогнул при этом. Она хлопнула в ладоши у него над ухом, а он просто улыбнулся ей. Ее охватил тихий ужас. Дафна не отважилась сразу обратиться к специалисту, но при очередном посещении врача она как бы невзначай задала пару вопросов, и он моментально понял, что она подозревает. Ее наихудшие опасения подтвердились. Эндрю был от рождения глухим. Он время от времени издавал случайные звуки, но только позже можно было выяснить, является ли он еще и немым. Неизвестно было, явилось ли это результатом шока, пережитого ею сразу после зачатия, или лечения, которое она прошла в больнице от ожогов и ран, полученных при пожаре. Она провела в больнице больше месяца, принимала много лекарств, никто даже не предполагал, что она беременна. Но какова бы ни была причина потери слуха, она была полной и необратимой.
Дафна любила его горячо, с рвением и самопожертвованием. Днем она проводила с ним каждую свободную минуту, ставила будильник на пять тридцать, чтобы наверняка проснуться раньше его и быть готовой ко всему, что бы ни принес им день, готовой помочь ему в любую трудную минуту. А таких минут было много. Сначала она панически боялась потенциальных опасностей, которые могли его подстерегать, но со временем привыкла предупреждать своего малыша, ведь он не имел понятия о сигналах машин, лае собак и шипении бекона на сковороде.
Она постоянно пребывала в стрессе. И все же выпадали бесконечно драгоценные минуты, часы, когда слезы нежности и радости от общения с сыном лились по ее щекам. Он был очаровательным, лучезарным ребенком, но снова и снова ей приходилось сталкиваться с истиной, что его жизнь никогда не будет нормальной. В конце концов все в ее жизни остановилось, кроме занятий с Эндрю. Она посвящала сыну каждую свободную минуту, боясь оставить его с кем-либо, боясь, что другие могут не понимать так хорошо, как она, опасностей и разочарований, которые его поджидали. Она брала на свои плечи все заботы о его жизни, и каждую ночь ложилась спать обессиленная, истощенная этими усилиями. Бывали также моменты, когда ее собственные огорчения от общения с глухим ребенком почти одолевали ее, когда для того, чтобы побороть в себе желание закричать на него или нашлепать, ей приходилось сжимать зубы и кулаки. Ей хотелось наказать не Эндрю, а жестокую судьбу, которая сделала глухим ее любимое дитя. Она трудилась с тяжелым ощущением, что это она виновата, что она должна была это предотвратить. Дафна не смогла спасти Джеффа и Эми от гибели в огне, а теперь она не могла оградить Эндрю от этой жестокой реальности. Она была не в силах что-либо изменить. Она перечитала все книги, какие только могла найти о детях с врожденной глухотой, и она показывала его всем специалистам в Нью-Йорке, но они были бессильны ему помочь. Дафна воспринимала очевидность этого почти с яростью, как врага, с которым надо бороться. Она столько потеряла, а теперь и Эндрю... Несправедливость случившегося пылала в ней, как тихая ярость, а ночью ее мучили кошмары про пожар, и она с криком просыпалась.
19 
