2 
Но даже когда я занюхиваюсь по самые пончикряки, я все равно сознаю горькую правду. Кокс мне наскучил, он наскучил всем нам. Мы — пресыщенные мудаки, толчемся в местах, которые ненавидим, в городе, который ненавидим, притворяемся, что мы — центр вселенной, уродуем себя говенной наркотой, чтобы избавиться от ощущения, что настоящая жизнь происходит где-то совсем в другом месте; мы прекрасно осознаем, что все, что мы делаем, — это просто подпитка нашей клинической паранойи и вечного непреходящего разочарования, и тем не менее нам не хватает запала остановиться. И я даже знаю почему. Потому что, как это ни прискорбно, вокруг нет ничего интересного, ради чего стоило бы остановиться. Тут расползается слух, что у Брини есть куча хорошего цзына, и, похоже, его уже начали потихоньку употреблять.
Вдруг выясняется, что уже наступило завтра, и мы где-то на хате — сидим-раскуриваемся, и Стиви все говорит, сколько стоит все это купить, выглядит он больным и недовольным, потом появляются мятые бумажки, и запах нашатыря наполняет комнату. Когда же эта кошмарная трубка обжигает мне губы до волдырей, я ощущаю слабость и поражение, но тут мне вставляет, и я оказываюсь в другом углу комнаты: холодный, заледенелый, удовлетворенный и полный собой — несу совершеннейшую пургу и строю планы мирового господства.
И вот я на улице. Я и не знал, что мы в Айлингтоне. Шатаюсь себе по округе и вдруг вижу девицу — она сражается с картой на Зеленой, пытается открыть ее, не снимая перчаток, — и реагирую низкопробным: «Потерялась, детка?» Меня пугает мой собственный голос: жалобный и чувствительный, весь пронизанный ожиданием, предвкушением и даже потерей. Я аж задохнулся от потрясения, тем более когда заметил у себя в руках лиловую детскую сумочку в форме жестянки для завтраков. Что за еб твою мать это было? Откуда она у меня, эта хрень? Как, черт возьми, я сюда попал? Где весь народ? Было несколько стонов, кто-то ушел, и я вышел прочь под холодный дождь, и сейчас…
Девочка вся из себя напрягается, словно палка из плоти блэкпульского камня у меня в штанах, и шипит:
— Отвали… я тебе не детка…
— Ну извини, куколка, — кисло парирую я.
— И не куколка тоже, — сообщает она.
— Это как посмотреть, милая. Попробуй взглянуть на все это с моей точки зрения. — Я слышу свой голос как будто со стороны, словно это не я говорю, а кто-то другой, и я вижу себя ее глазами: вонючий и грязный пропойца с фиолетовой детской сумочкой. Но у меня есть работа, которую надо делать, и люди, с которыми надо встретиться, и даже чуток денег в банке, и одежда получше, чем этот заляпанный и вонючий тулуп, эта старая шерстяная шапка и драные перчатки, и что вообще за хуйня здесь творится, Саймон?
— Отвали, идиот! — говорит она, отворачиваясь.
— Я так понимаю, мы просто знакомимся не с той ноги. Ничего страшного, единственный путь — это путь вперед, правда?
— Отъебись, — вопит она через плечо.
Женщины… как иногда с ними сложно. Сплошной негатив. Иной раз я с ними теряюсь; и все потому, что я недостаточно знаю женщин. Я знал нескольких, но между нами всегда вставал мой распалившийся причиндал — между мной, ними и чем-то глубоким и важным.
Я пытаюсь вспомнить последовательность событий, восстановить свой покоробленный, перегревшийся разум, как бы растягивая его и разбивая на фрагменты. До меня доходит, что я на самом деле был дома, что утром я совершенно подавленный вернулся в свое новое логово, втянул последний кокаин и улегся потеть и дрочить на газетную фотку Хиллари Клинтон в скафандре во время предвыборной гонки на пост мэра Нью-Йорка. Я толкал ей старую идею насчет того, что, мол, не обращай внимания на евреев, она была все еще очень красивой женщиной, и Моника даже в подметки ей не годилась. Пожалуй, Биллу надо бы показаться врачам — подлечить голову. Потом мы занялись любовью. Потом, когда Хиллари уже спала удовлетворенная, я пошел в соседнюю комнату, где меня ждала Моника. Лейт встретился с Беверли-Хиллз в утонченном и смачном постнаркотическом трахе. Потом я свел Хиллари с Моникой, чтобы они сделали это друг с другом, а я бы на них посмотрел. Сперва они заартачились, но, очевидно, я их все-таки уговорил. Я уселся на этот потертый стул, который мне притащил Крокси, расслабился и с удовольствием закурил гаванскую сигару… ну ладно: тонкую панетеллу.
Полицейская машина воет на Верхней улице в поисках какого-нибудь тормознутого гражданина, чтобы его покалечить, а я, дрожа, возвращаюсь к реальности.
2 
