24 
И, уязвленный итогами спора, в котором, по мнению даже самого беспристрастного наблюдателя, оказался не на высоте, решил переменить планы. Уничтожение человечества было, так сказать, задачей на среднесрочную перспективу, с этим можно было повременить столетия два-три, а то и все десять, однако господь, приняв однажды решение, чувствовал верный признак нетерпения — какое-то покалывание в кончиках пальцев, ну, то есть руки у него чесались начать. И потому все-таки призвал легион своих рабочих ангелов и, вместо того чтобы всего лишь заставить их транспортировать ковчег к морю, как было придумано ранее, приказал им помочь вконец измученной семье ноя, которая, как можно было заметить, совсем выдохлась от злой работы. Спустя несколько дней колонной по трое прибыли ангелы и сразу взялись задело. Господь не преувеличивал, говоря про их силу, любо было видеть, как под мышкой, будто вечернюю газету, несли они толстенные доски, как доставляли их в случае надобности с одного конца палубы на другой, а это, между прочим, триста локтей или, по-современному, полтораста метров, то есть практически — авианосец. Поражали воображение тем, как вгоняли гвозди. Молотком не пользовались, а, уставив острие в нужное место, коротко, без размаха били кулаком по шляпке, отчего железный штырь входил без малейшего сопротивления, будто не в твердейшую дубовую древесину, а в раскисшее на летней жаре масло. Но еще удивительней было, когда, обтесывая доску, водили по ней ладонью взад-вперед, и доска без единой стружечки уменьшалась, словно бы сама собой, до требуемой ширины. Если же требовалось просверлить отверстие для болта, прекрасно подходил обыкновенный указательный палец. Любо-дорого было смотреть на такую работу. И неудивительно, что и двинулась она с такой ранее невообразимой быстротой, что ной со своими не поспевали оценивать стремительные перемены. Господь же за все это время появился лишь однажды. Спросил ноя, как идут дела, поинтересовался, есть ли уже от каина прок, помощь и польза, и узнал, что как не быть, господи, он уже уестествил двух невесток и готовится приступить к третьей. Потом справился, отобраны ли уже те животные, которых надо будет поместить в ковчег, а патриарх сообщил, что большую часть уже собрали, а недостающих добавят, как только окончена будет постройка. Но это была не правда, а всего лишь малая часть правды. Да, в самом деле в загоне на другом конце долины имелось сколько-то животных самых распространенных пород, но было их очень мало, всего ничего по сравнению с господним замыслом, предусматривавшим охват всех живых существ, какие только есть на свете, начиная от толстобрюхого гиппопотама и кончая самой малой блошкой, да и не ею даже, а микроорганизмами, а те что — не люди, что ли. Ну, положим, не люди, но, как ни крути, тоже ведь — живая плоть. Как и те, кого принято считать таковой в широком и великодушном смысле, принятом в неких полузакрытых эзотерических кругах, где много толкуют об определенного сорта существах, никем, впрочем, и никогда не виданных. Мы имеем в виду единорога, например, птицу феникс, кентавра, гиппогрифа, минотавра, василиска, химеру и прочих обитателей этого ни на что не похожего и разношерстного бестиария, у которых не имелось бы никаких прав на существование, если бы их всех, как и ослика вульгарис, и многих-многих прочих, в чрезвычайном изобилии водящихся в этих краях, не произвел на свет приступ господнего сумасбродства. И представьте только, как вырос бы ной в глазах господа, какой вес приобрел, каким доверием стал бы пользоваться, если бы уговорил взойти на борт ковчега одно из этих чудищ — предпочтительно, конечно, единорога, да только где ж его взять-то. С единорогом дело обстоит непросто еще вдобавок и потому, что этот зверь не бывает женского пола или рода, каковой и не способен продолжать обычными путями оплодотворения и вынашивания плода, хотя по здравом размышлении следует признать, что в этом и не нуждается, ибо, в конце концов, воспроизводство единорожьего потомства вовсе не обязательно, хватит и того, что его, как плод мракобесных верований, беспрестанно производит и воспроизводит голова человеческая. Во исполнение задач, которые еще предстоит решить — а это прежде всего отбор животных и обеспечение провиантом, — ной уповает на содействие и квалифицированное сотрудничество рабочих ангелов, а те, надо им отдать должное, продолжают трудиться с усердием, достойным всяческих похвал. И притом безо всякого смущения признаются, что тошнее и муторнее жизни на небесах ничего пока еще не придумано, знай возноси хором по целым суткам хвалу господу, превозноси величие господа, милосердие господа и даже, представьте себе, красоту господа. Уже пришло время этим и иным ангелам испробовать простые радости, свойственные столь же простым людям, и уяснить себе — чтобы дух возвеселился и душа воспылала, вовсе нет необходимости дотла палить содом или дуть в трубы с намерением повалить стены иерихонские. И, по крайней мере, хоть в этом отношении, считали ангелы, земное счастье несопоставимо выше того, которое можно обрести на небесах, но господь, известный своей ревностью, этого знать не должен, а не то, не поглядев начин ангельский, подвергнет носителей мятежных настроений суровейшим карам. Благодаря истинной гармонии, царящей среди судостроителей, каин сумел договориться, что его осел в свое время будет потихоньку, то есть скрытно, с черного, так сказать, хода поднят на борт и не потонет заодно со всей прочей скотиной. Опять же благодаря этим сердечным отношениям, каин узнал, какие тревоги и заботы томят ангелов. У тех двоих, с кем установились отношения, которые в человеческой среде принято называть товарищескими и даже дружескими, он осведомился, в самом ли деле полагают ангелы, будто по уничтожении этого человечества новое, то, что придет ему на смену, не впадет в те же самые заблуждения, искушения, не совершит тех же самых преступлений, на что ответствовали ему: Мы всего лишь ангелы, слабо разбираемся в этих нерасшифровываемых ребусах, какие представляет собой природа человеческая, но, сказать по совести, не вполне понимаем, почему должен удаться второй эксперимент, если первый окончился той панорамой мерзостей, что предстает ныне нашим глазам, и, по нашему скромному ангельскому разумению да с учетом представленных доказательств, род людской не достоин жизни. Да ну, переспросил ошеломленный каин, вы и вправду считаете, что люди не заслуживают того, чтобы оставить их в живых. Нет, мы сказали и повторяем, что люди, если посмотреть, как вели они себя на протяжении известных нам времен, не заслуживают жизни со всем тем, что, несмотря на черные стороны, коих, бесспорно, множество, есть в ней прекрасного, великого, чудесного, пояснил первый ангел. Совсем другой смысл, добавил второй. Да нет, это ведь почти одно и то же, настаивал каин. Вся разница в этом почти, и она, уж поверь нам, огромна. Насколько помнится, мы никогда себя не спрашиваем, достойны мы жизни или нет. А вот если бы задумались об этом, то, глядишь, не нависло бы над нами неизбежное исчезновение с лица земли. Да не о чем тут горевать, мы немного теряем, отвечал каин, давая волю своему мрачному пессимизму, рожденному и возросшему в череде его странствий по ужасам прошлого и будущего, и если бы дети, заживо сожженные в содоме, не родились бы вовсе, им не пришлось бы так страшно кричать, когда с небес на их невинные головы пали огонь и сера. Вина была на родителях, сказал один из ангелов. Это не причина карать детей. Ты заблуждаешься, полагая, что бог и человек понимают вину одинаково. В истории с содомом если кто и виноват, то уж, без сомнения, господь, который в нелепой торопливости не захотел тратить время, чтобы обречь наказанию только тех, кто, по его же критериям, творил зло, ну а потом, скажите вы мне, ангелы мои, откуда, из чьей головы взялась и пошла бродить по свету идея, что богу уже в силу одного того, что он — бог, позволительно управлять личной жизнью верующих в него, устанавливать правила, каноны, законы, запреты и прочий вздор, спросил каин. Этого мы не знаем, сказал один ангел, а второй добавил, словно жалуясь: Нам о таких делах не говорят почти ничего, нас, по правде тебе сказать, используют только на тяжелых работах, вот придет время поднять ковчег и перенести его к морю, уж будь уверен, не увидишь туг ни серафимов, ни херувимов, ни царств, ни архангелов. Неудивительно, начал каин, но осекся, и неоконченная фраза повисла в воздухе, меж тем как сам он, словно порывом неведомого ветра, хлестко засвистевшего в ушах, вдруг очутился в каком-то шатре. Там лежал голый человек, и человек этот был ной, опьянением погруженный в глубочайший сон. С ним, познавая его плотски, был другой человек, и он звался хам, был младший сын ноев и в свою очередь — родоначальник хананеян. Стало быть, хам видел наготу собственного отца, а иносказательное это выражение призвано более-менее пристойно передать предосудительную и извращенную суть происходящего в шатре. Но самое скверное заключалось в том, что сын, допустивший такое, потом рассказал обо всем братьям — симу и иафету, остававшимся снаружи, но те, движимые состраданием, взяли покрывало, подняли его и, ступая задом наперед, дабы не видеть наготу отца, приблизились к нему. Когда же ной пробудится и поймет, какое оскорбление нанес ему хам, он скажет, обрушивая на сына проклятье, которое падет на весь народ хананеянский: Проклят ханаан; раб рабов будет он у братьев своих, благословен господь бог симов, ханаан же будет рабом ему, да распространит бог иафета, и да вселится он в шатрах симовых, ханаан же будет рабом ему. Но каина уже не было там, ибо столь же стремительным порывом ветра метнуло его назад, к ковчегу, и как раз в тот миг, когда приближались к нему ной и хам с последними известиями: Завтра отплываем, сказали они, звери на борту, провиант погружен, можем поднимать якорь.
24 
