Особенно,... 
.
Очередная сказка о Золушке 
190 
– Свидетельствуйте – этот грешник умирает за Него! – Полыхнуло пламя мощного взрыва! Пока мы убегали, я видел, как оно ярко освещает стеклянные стены башен. Я слышал крики.
– Арман! – выкрикнул я. Дэвид тащил меня за собой вниз по металлическим ступеням с грохотом и звоном, вторящим звону колоколов, что раздавался с верха собора.
У меня кружилась голова; я уступил ему. Я поддался его воле, горестно рыдая:
– Арман, Арман...
С трудом различил я в темноте фигуру Дэвида. Мы оказались в сыром месте со льдом – в погребе, под высоким воющим пространством пустого здания, отданного на волю ветру. Дэвид прорывал ход в земле.
– Помоги мне, – закричал он, – я теряю все чувства, свет настигает нас, солнце встало, нас найдут.
– Не найдут. – Я стал рыть могилу, увлекая его с собой все дальше и дальше и забрасывая ход позади мягкими комьями земли. Даже звуки города над нами не проникали через эту темноту. Даже колокольный звон из церкви.
Открылся ли туннель для Армана? Вознеслась ли его душа? Или же он прошел через врата ада?
– Арман, – прошептал я. И, закрыв глаза, увидел перед собой потрясенное лицо Мемноха: «Лестат, помоги мне!»
С последними проблесками сознания я попытался нащупать Плат. Но Плата не было, он пропал. Я отдал его Доре. Плат у Доры. Дора отнесла его в церковь.
«Ты никогда не станешь моим врагом!»
Глава 24
Мы сидели на низкой стене, выходящей на Пятую авеню, на краю Центрального парка. И так три ночи подряд. Мы наблюдали.
Ибо, насколько хватало глаз, со стороны жилых кварталов тянулась бесконечная очередь шириной пять-шесть футов: мужчины, женщины, дети – поющие, притоптывающие, чтобы согреться; взад-вперед вдоль очереди сновали монахини и священники, предлагая горячий шоколад и чай тем, кто замерз. На расстоянии нескольких футов друг от друга в больших железных барабанах горели костры. Насколько хватало глаз.
Очередь тянулась до деловой части города и двигалась дальше, мимо сверкающих витрин Бергдорфа Гудмана и Генри Бендела, меховых, ювелирных и книжных магазинов центра, пока не сворачивала к собору.
Скрестив ноги и сложив на груди руки, Дэвид стоял, прислонившись к каменной ограде парка. Я по-детски сидел, подогнув колени: опустошенное одноглазое лицо поднято, подбородок уперт в кулак, локоть на колене. Я прислушивался к толпе.
Далеко впереди послышались крики и визг. Наверное, кто-то в очередной раз приложился к реликвии чистой салфеткой и изображение снова перешло на салфетку! То же самое произойдет и завтрашней ночью, и послезавтрашней, и, возможно, повторится еще не однажды, и никто не знал, сколько это будет продолжаться, знали только, что сияние лика переносится от оттиска к оттиску, как пламя с фитиля на фитиль.
– Пойдем, – сказал Дэвид. – Мы здесь замерзнем. Ну пойдем же.
Мы пошли.
– Зачем все это? – спросил я. – Торчать здесь, наверху, чтобы видеть то же самое, что мы видели прошлой и позапрошлой ночью? Чтобы я снова пытался добраться до нее, понимая, что любая демонстрация силы, любой сверхъестественный дар лишь подтвердят само чудо? Она никогда больше не захочет меня слушать. Ты ведь знаешь, что не захочет. А кто сейчас стоит на ступенях, кто принесет себя в жертву на рассвете, чтобы подтвердить это чудо?
– Там Маэл.
– Ах да, этот друид, когда-то бывший жрецом и до сих пор им оставшийся. Значит, сегодня утром именно он, подобно Люциферу, сгинет в огне.
Прошлой ночью это был какой-то оборванец, бродяга и горький пьяница, явившийся невесть откуда и нам не известный. Он превратился на рассвете в сверхъестественный факел на глазах у многочисленных операторов с видеокамерами и газетных фоторепортеров. Газеты пестрели снимками этого чуда, как и фотографиями самого Плата.
– Подожди здесь, – сказал я.
Мы пришли в южную часть Центрального парка. Толпа дружно пела старый торжественный и воинственный гимн:
- Святый Боже, мы восхваляем Имя Твое,
- Владыка всего сущего, мы склоняемся пред Тобой!
Я стоял, в изумлении не сводя с них глаз. Боль в левой глазнице, похоже, усилилась. Интересно, что могло там меняться и какие процессы происходили.
– Вы глупцы, все вы! – заорал я. – Христианство – самая кровавая религия из тех, что существовали на свете. Могу засвидетельствовать это!
– Сейчас же замолчи и делай, что я скажу. – Прежде чем кто-либо успел обернуться и посмотреть на нас, Дэвид уже тащил меня за собой, и скоро мы растворились среди прохожих, идущих по ледяным тротуарам. Снова и снова сдерживал он меня на этом пути. Он устал это делать. Я не винил его.
190 
