121 
Мы снова очутились за кулисами театра, потом в нашей деревне в Оверни. Неожиданно я ощутил не только пульсацию его крови, но и охвативший его ужас. Он отступил на шаг, и этого хватило, чтобы при виде растерянного выражения его лица в груди у меня вспыхнуло пламя.
Он показался мне в тот момент маленьким и хрупким. И в то же время он никогда не был столь сильным и соблазнительным для меня.
Пока я приближался к нему, лицо его утратило всякое выражение, а глаза стали на удивление прозрачными. Разум его открывался мне навстречу, как совсем недавно открывался разум Габриэль, и передо мной промелькнули картины нашей с ним совместной жизни. Вот мы сидим в маленькой комнатке в мансарде и, глядя на заснеженные крыши, разговариваем, разговариваем… Вот бродим по улочкам Парижа, заглядывая в каждый попадающийся на пути кабачок, идем, опустив головы и сопротивляясь дождю и ветру, а перед нами простирается целая вечность, отпущенная нам, чтобы повзрослеть и состариться, но, несмотря на нищету, нас переполняет радость от сознания того, что мы вечны, что будем жить всегда, – удивительная иллюзия, свойственная только смертным… Однако видения быстро исчезли, и я увидел странно мерцающее лицо Ники.
– Иди ко мне, Ники, – прошептал я, призывно протягивая к нему руки. – Если ты хочешь получить это, ты должен подойти…
Я видел птицу, выпорхнувшую из клетки и летящую над открытым морем. Но что-то ужасное было в этой птице и в бескрайних волнах, над которыми она парила. Она поднималась все выше и выше в небо, и небо сначала стало серебристым, а потом померкло и потемнело. Это всего лишь темнота ночи, и бояться нечего, абсолютно нечего. Благословенная тьма. Но темнота постепенно и неумолимо окутывала мир, в котором не было ничего и никого, кроме крошечной птички, крики которой уносил ветер. Она летела над огромной пустыней, называемой миром… пустые клетки, пустое море, голый песок…
Все, чем я любовался, что любил слушать, к чему с волнением прикасался руками, исчезло, а быть может, не существовало вовсе. А птичка кругами скользила все выше и выше мимо меня, точнее, мимо абсолютной пустоты, и ее крошечный темный глаз охватывал взглядом весь пейзаж, мир, у которого не было ни прошлого, ни будущего.
Я кричал, но изо рта не вырывалось ни звука. Мой рот был полон крови, и каждый глоток проходил через горло и падал в бездну неутолимой жажды. Да, теперь я понимаю, понимаю, как ужасна, невыносима тьма. Я не знал! Не мог этого знать! А птица все летела над пустынным берегом и беспредельным, совершенно гладким морем. Господи! Пусть кошмар наконец закончится! Это было страшнее, чем мои видения в кабачке, ужаснее, чем беспомощно бьющаяся на снегу лошадь! Но кровь есть кровь, и на самом кончике моего языка билось самое сладкое из всех сердце.
Ну вот, любовь моя, вот и настал этот момент. Я могу сейчас проглотить последний миг твоей жизни, последнее биение сердца и ввергнуть тебя в бездну забвения, где уже ничего нельзя ни понять, ни простить. Но могу и вернуть обратно, сделать себе подобным.
Я оттолкнул его. Потом прижал к себе, как разбитую куклу. Однако видение не исчезало.
Руки его соскользнули с моей шеи, глаза закатились, а лицо покрылось холодным потом. Потом язык его высунулся изо рта и стал лихорадочно лизать рану, которую я сделал для него на своем горле. Да, он был совершенно готов.
Пожалуйста, пусть прекратится это видение! Пусть прекратится полет птицы, поднимающейся все выше и выше над лишенным красок пейзажем, пусть смолкнут ее крики, слишком слабые на фоне воющего ветра! Любая боль – ничто в сравнении с этой тьмой! Я не хочу… не хочу…
Видение рассеивалось. Постепенно, очень медленно, но все же исчезало…
Наконец все закончилось. Так же как и в прошлый раз, меня окутала тишина. Полная тишина. Он уже существовал отдельно от меня. Я держал его слегка на расстоянии, а он едва стоял на ногах и прижимал руки ко рту, из которого струйками стекала по подбородку кровь. Несмотря на наполняющую его алую влагу, в горле у него пересохло, и оттуда вырывались лишь хриплые звуки.
И тут позади него сквозь завесу воспоминаний о свинцовом море и летящей над ним одинокой птице я увидел ее. Она стояла в проеме двери, словно Дева Мария с рассыпавшимися по плечам, золотыми волосами и печальным выражением на прекрасном лице.
– Это катастрофа, мой мальчик…
К полуночи стало очевидным, что он не желает говорить, не реагирует на мой голос и по своей воле не сделает ни одного движения. Спокойно и совершенно безучастно он следовал за нами туда, куда мы его вели. Если процесс физической смерти и причинял ему боль, он ничем ее не выдавал. Если обретенная им способность видеть все совершенно по-новому и доставляла ему удовольствие, он никак его не выражал. Даже жажда, казалось, не способна была заставить его действовать.
121 
