Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
35 
— Заходи, юз-баши! Садись. Сейчас ужинать будем.
Парень встал, нацепил шапку на макушку и остался стоять на месте.
— Сюда иди, говорю, — рявкнул Абу-т-Тайиб, и это возымело действие: разбойник-сотник, не посмев ослушаться, осторожно примостился на тахте напротив.
Замер, глядя в пол, и не зная, куда девать здоровенные, похожие на грабли руки. Такими только и грабить! Чем парень до последнего времени, по-видимому, и занимался.
— Как тебя зовут?
— Дэв… Ой! Не гневайся, твое шахское величие! Худайбег я… Худайбег из Ширвана.
— Худайбег аль-Ширвани, значит. А Дэв — это, надо полагать, кличка?
— Кличка, твое шахское… дружки прозвали.
— Разбойники, как и ты?
— Не, не как я. Я у них за курбаши был, — честно признался Худайбег, разведя ручищами.
Его, видать, самого изумляло: из кур-баши на кол, с кола — в юз-баши… был пожиже, стал погуще!
Чудны дела твои, Огнь Небесный!
— Грабили, значит?
— Грабили, — с охотой подтвердил сотник.
— Убивали?
— Бывало, — понуро кивнул Худайбег. — Я в разгуле с младых ногтей, первого своего в девять лет приколол, копьецом-то… старый курбаши — родитель мой. Ты, шахское твое, вели гулямам вернуть копьецо, оно мне по руке… А я теперь за тебя по пять вражин за раз нанизывать стану, ты уж не сомневайся!
— Позволит ли великий шах внести ужин? — вкрадчиво мяукнули за дверями.
— Давно пора! — улыбнулся поэт. — Вноси, пока мы с голоду не померли!
«И когда это они фазанов успели зажарить?» — подивился он, наблюдая, как слуги проворно расставляют на дастархане многочисленные блюда, блюдца, блюдечки, и великое множество чаш с кувшинами.
Подобным ужином можно было накормить до отвала человек восемь.
Когда слуги тихо удалились, прикрыв за собой двери, поэт, как и положено гостеприимному хозяину, первым разломил поджаристую лепешку.
Протянул часть Худайбегу:
— Ешь. И не бойся ничего. Не для того с кола снял, чтоб отравить. Нет шаха, нет душегуба — есть хозяин и гость. Понял, оглобля?!
Парень несмело улыбнулся и жадно впился зубами в предложенную лепешку. Взглянув в голодные глаза юз-баши, шах подумал, что, может, слуги и не зря принесли столько еды!
Вскоре захрустели фазаньи кости, горячий жир потек по пальцам и подбородкам. Было отдано должное и молодой зелени, и уксусному супу с барбарисом, и форели в сброженном соке граната — всего и не перечислишь! Добрались и до серебряного кувшинчика с крепкой настойкой. После второго кубка лицо юз-баши порозовело, парень расслабился и окончательно бросил стесняться.
Чего поэт и добивался.
Аппетит у юз-баши оказался подстать кличке: дэв-великан помер бы от зависти, глядя на столь завидную прожорливость! Однако, всему в этом мире есть предел, кроме осведомленности и могущества Аллаха — и Худайбег удовлетворенно рыгнул, откинулся на подушки и замер с кубком в руке.
Пришло время беседы.
— Ну, приятель, а теперь поведай мне: за какие грехи едва на кол не угодил?
— Твое шахское… — в брюхе у парня громко забурчало.
— Мое шахское тебя уже помиловало. Отвечай!
— Гонца я твоего порешил. С этим… с фирманом о восшествии. Я ж не знал, что он гонец! Думал, кисет динаров возьму… а он, баран, за сабельку! Я копьецом ширнул, стал обыскивать, тут грамотка и всплыла. А дружки мои (бывший душегуб разгорячился и даже хватил кулаком о стол, заставив посуду задребезжать), гвалт подняли, отродья трусливые! Что ты, кричат, наделал, сын шакала! Это я-то сын шакала, отвечаю?! Ты, ты! Зачем шахского посланца кончил? Не хотим из-за тебя, дурака, в пекло! — и всем скопом как навалятся!
Лицо парня пошло багровыми пятнами: от возбуждения и выпитой настойки.
— Ты действительно не знал, что гонца встретил? — с напускной строгостью поинтересовался Абу-т-Тайиб.
— Клянусь Огнем Небесным, не знал, твое шахское! Малахай с лисьим хвостом он, видать, потерял, а я ж не провидец!
— А твои дружки? Они что, провидцы? Или им не един финик: гонец, не гонец?!
— Дружки? — с подкупающей искренностью растерялся Худайбег. — Суки они, а не провидцы! Сам диву даюсь: гонца, кричат, порешил, за гонца нам всем мука мученическая… а с чего взъярились, не ведаю!
Дыхание его участилось, стало хриплым, по лицу стекали капли пота.
— Истину говорю, твое шахское: не ведаю! Набросились они на меня, повалили… много их было, а то б я отбился. Связали по рукам-ногам, и к судейскому дому прямо под дверь кинули. Вместе с копьецом; а к древку писульку ниткой примотали: кто таков, мол, и за какие грехи! Нашелся один гад, грамотный… поймаю — удавлю!
35 
