171 
Библиотекарем там был Джордано. Он знал и помнил каждую книгу; знал, в каком ящике она лежит у фра Бенедетто, кто ее спрашивает и что в ней говорится. Во дворце его памяти, огромном и непрерывно растущем, способном вместить вселенную, весь этот каталог почти не занимал места.
Братья дивились на память Джордано и шепотом высказывали всякие предположения, как он ею обзавелся. Пусть перешептываются, думал Джордано. Их удел навеки ограничен сплетнями и колбасой, они никогда не осмелятся пустить в дело звездное небо — а вот Джордано посмел.
Между тем огромное солнце горело в синем-синем небе, прогулочные суда и весельные боевые корабли скользили по лазурной бухте, украшенной серебристыми точками волн. Испанский наместник (ибо Неаполитанское королевство являлось владением испанской короны) ездил по городу, одетый по-испански в черное, в своем маленьком черном портшезе; встречая гостию, которую проносили по улице к больному или умиравшему горожанину, он выбирался из портшеза и присоединялся к процессии, смиренно провожая ее до места назначения. Свернувшаяся кровь святого Януария, которая хранилась в соборе, каждый год в день его имени вновь становилась жидкой, словно только что пролитая; народ плакал навзрыд, и даже у священников, кардинала и наместника перехватывало дыхание от благоговейного трепета. Случались годы, когда кровь не спешила растекаться, толпа, собравшаяся в соборе начинала беспокоиться, и закипал бунт.
Бунты вспыхивали постоянно; в высоких домах портовых кварталов теснилась беднота, на узких улочках, заваленных отбросами, дети росли, как сорняки, — неухоженные, дикие, и несть им числа. Милостыню там клянчили нахально, грабили с профессиональной ловкостью; смеялись одинаково над Пульчинеллой в балагане на Пьяцца дель Кастелло и над разбойником, чудившим на прощание перед повешением на Пьяцца дель Меркато. Целыми днями голые нищие лежали на причале, по ночам девчоночки-рыбачки танцевали под луной тарантеллу на плоских крышах домиков, опоясывающих бухту.
Луна вытягивала капли влаги из земли, привлекая их к себе благодаря собственной водной природе; также под ее воздействием на грязных отмелях в устьях рек и приморских лагунах зарождались лягушки, крабы и улитки. В полнолуние все собаки в городе задирали морды и начинали выть. А когда всходила их собственная звезда Сириус, они совсем сходили с ума, и собачники отправлялись на отлов.
В мертвой древесине, во внутренностях дохлых собак зарождались черви; а из внутренностей мертвых львов появлялись пчелы — так считалось, хотя мало кто видел мертвого льва. Конский волос, упавший в кормушку, превращался в змею, и порой можно было застать начало этого процесса: один волосок начинал волнообразно изгибаться среди других, плававших неподвижно. Светило солнце, и гелиотроп в садах Пиццофальконе обращал к нему лицо, а живой лев в зверинце наместника рычал, демонстрируя свою мощь и гордость. Луна притягивала лягушек, солнце притягивало гелиотроп; магнитный железняк притягивал железо, а восходящий Сатурн своим притяжением оказывал пагубное воздействие на мозг меланхолика.
Все было живым, все жило: на дне моря, в воздухе и в небесах — звезды воздействовали на четыре элемента, элементы — на тело, тело — на душу. Брат Джордано отслужил свою первую мессу в Кампанье, в церкви Святого Бартоломео, шепча Hoc est enim corpus meum [133] над круглым хлебцем, который он держал помазанными пальцами, и хлеб, согретый теплом его дыхания, тоже был живым. Северные еретики утверждали, что он неживой, но это, конечно, не так; проглотив его, Джордано чувствовал, как хлеб согревает его изнутри крохотным огоньком собственной жизни. Конечно, хлеб живой, ведь неживого вообще ничего нет.
Так Ноланец из мальчика превратился в мужчину, священника и доктора богословия; так звезды повернули переменчивый мир, так приготовленная им память наполнилась сокровищами, слишком обильными для исчисления, но все они теперь принадлежали ему. Брат Джордано изумлял своих товарищей по ордену, скрашивая вечера после ужина фокусами, которые казались сверхчеловеческими. Он предлагал им зачитывать вслух строки из Данте, случайно выбирая их там и сям из любой песни, а на следующий вечер пересказывал их все, в том порядке, в каком их зачитывали, и в обратном, и начиная с середины. Он просил братьев называть обычные предметы, фрукты, инструменты, животных, одежду; за долгие месяцы и годы список вырос до многих сотен наименований, но все-таки он помнил его целиком и мог пересказать любую его часть в любом порядке, начиная с любого места: братья (у которых все было записано) следили по спискам, а Джордано, сложив руки на животе, чуть скосив глаза к переносице, называл каждую вещь, словно пробовал ее на вкус, смаковал, даже как будто принимал ее из рук доброхота, подававшего ему их одну за другой из окна башни: мотыга, лопата, циркуль; собака, роза, камень.
171 
