Аркадия. Что бы она делала, если бы нельзя было приехать в Аркадию, думала она смиренно, в огромную тускло-коричневую Аркадию с большой, выстланной плитами верандой и плетеным шезлонгом, в котором можно было полежать с книжкой в блаженной прохладе, прямо как в детстве, с библиотечной книжкой, между страниц которой мелькало солнечное лето и далекие холмы; что бы она без всего этого делала? Как же, должно быть, мучаются люди, которым некуда сбежать, когда приходится сделать не самые приятные вещи, а они к этому не готовы?
— Ты заметила, — сказал Бони, увидев, что она вновь воткнулась в «Надкушенные яблоки», — как он использует кавычки вместо тире в диалогах?
— Ага, даже мешает немножко.
— Мне тоже. Трудно читать. А знаешь, зачем он так делает? Он мне как-то раз объяснил.
Сказал, что не может делать вид, будто исторические личности на самом деле говорили то, что он вкладывает в их уста, — мы же обычно берем в кавычки цитаты. На самом деле они никогда не говорили этих слов. А с помощью кавычек получается, как будто не настоящий разговор. Сэнди говорил: словно фантазируешь, грезишь о том, что они могли бы сказать или сделать. — Замерев, он медленно перевел взгляд вниз, на Сэм, которая потихоньку подходила к нему все ближе и ближе.
— Вот и все, — сказал он печально. Они с Сэм посмотрели друг на друга: она — задрав вверх свою белокурую головку, он — склонив свою, похожую на голову ящера. — Привет, Сэм.
Спасаясь от близости Бони, Сэм метнулась к матери и так с разбега бухнулась к ней на колени, что та охнула.
От удара «Надкушенные яблоки» захлопнулись, и Роузи пришлось заново искать страницу, на которой она остановилась.
Перед тем как уйти, уже взявшись за ручку двери, Бони замешкался.
— Роузи, — сказал он. — Можно тебя спросить?
— Конечно.
— Тебе ведь нужно будет посоветоваться с юристом?
— Ну, Бони…
— Я просто спросил, потому что…
— Я не знаю. Пока, наверное, в этом нет особой необходимости.
— Ты скажи мне, если нужно будет, — сказал Бони. — Я позвоню Алану Баттерману. Вот и все.
Он улыбнулся себе под нос, вышел за дверь и стал спускаться по широким низким ступеням так осторожно, словно лестница была крутая. Глядя, как он уходит, Сэм вдруг вскочила и выбежала вслед за ним раньше, чем старое пневматическое устройство успело закрыть дверь, и стада спускаться по лестнице, которая для нее тоже была слишком крутой. Бони заметил, что она пошла за ним, но не подал вида.
А ей остался раздольный денек; и пусть себе тянется подольше, и без всяких юристов, если можно. Юный Уилл шел домой по Хенли-стрит, мимо боен и рыночной площади к дверям отцовского дома, сердце его гулко билось: он собирался объявить отцу, что получил от господина Джеймса Бербеджа предложение поступить в труппу графа Лестера.
На первом этаже пропахшей кожей перчаточной мастерской никого не было. Расслышав тихие голоса в верхней комнате, Уилл поднялся туда. Полузакрытые ставни пропускали в комнату мало света, и пока глаза привыкали к полумраку после ясного августовского дня, Уилл не сразу разобрал, кто там стоит за отцовским креслом.
Его отец вытирал глаза рукавом; похоже, он только что плакал. Опять. Дальше в дверях стояла мать, спрятав руки под фартук; трудно было понять, о чем она думает, но вид у нее был встревоженный. Оказалось, мужчина, стоявший за креслом отца, высокий, с прилизанными волосами, — его бывший учитель господин Саймон Хант.
«Уилл, Уилл, — отец поманил к себе мальчика обеими руками. — Уилл, сынок. Мы только что о тебе говорили».
Теперь они все смотрели на него; в полумраке старого дома их глаза, казалось, сами собой излучали свет. Поняв все, Уилл содрогнулся, и на шее у него выступил пот. Он не подошел к отцу.
«Уилл, к нам пришел мистер Хант. Мы долго молились вместе. За тебя, за всех нас. Уилл, мистер Хант завтра отправляется в путешествие».
Уилл ничего не ответил. В последнее время он часто заставал у отца мистера Ханта, причем глаза у отца были заплаканные, они говорили приглушенными голосами о старой вере, о теперешнем печальном мироустройстве и о том, что, покуда истинная вера не вернется на эту землю, ничто не наладится. Хант и его, Уилла, отводил в сторонку и, близко придвинувшись, настоятельно и подолгу с ним разговаривал, а Уилл, оцепенев от неловкости, слушал и кивал, когда это казалось необходимым, мало что понимая из сказанного, но ощущая настойчивость Ханта почти как физическое прикосновение, которое хотелось стряхнуть с себя.