38 
– Я знаю, что ты где-то здесь, – весело сказал ребенок. – Извини, но мне надо было проверить – действительно ли ты лазутчик из внешнего мира? Поймай они тебя и изгони отсюда, – значит, я ошибся, а я ошибаюсь редко. Еще раз извини, но, по-моему, ты гораздо старше и умнее, чем выглядишь, Змееныш! Проследи за собой: в минуты задумчивости у тебя слегка западают щеки и начинают играть желваки на скулах, отчего ты становишься отнюдь не юношей… и еще: те волосы, что у тебя на груди, – белесые. Может быть, они седые?
Никто не ответил Маленькому Архату.
7
Через день Змееныша вызвал к себе патриарх Шаолиня, сменивший на этом посту знаменитого Сюаня Цзигуаня, присутствовавшего на церемонии восшествия на престол нынешнего императора Юн Лэ.
После полуторачасовой беседы кандидату была милостиво предложена чашка чаю; и когда Змееныш Цай в точности выполнил все советы Маленького Архата, патриарх одобрительно улыбнулся и не торопясь отхлебнул из своей чашки.
К вечеру Змеенышу наголо обрили голову.
А последний кандидат, приятель печально известного Головы Смутного Времени, был изгнан сразу же после того, как гордо сделал первый глоток предложенного напитка.
Чай, кстати, оказался плохонький, жидко заваренный…
Междуглавье
Свиток, найденный птицеловом Манем в тайнике у западных скал Бацюань
Мне дважды повезло – если в данном положении вообще можно говорить о везении.
Во-первых, мой мальчик оказался дурачком. Не дебилом – от такого соседства я рехнулся бы через час, подтвердив общее правило, что «Безумцы Будды» долго не живут. Но мой мальчик (до сих пор не понимаю – на беду себе или на счастье вспомнил он мое перерождение?!) на кое-что годился, только это «кое-что» было весьма своеобразным. Например, он мог вполне успешно сопровождать слепого гадателя, время от времени поколачивая колотушкой в переносной гонг и оповещая таким образом обывателей о том, что пора бы встряхнуть сосуд с дщицами и выкинуть оттуда очередное предзнаменование – наверняка доброе, потому что за злые пророчества платили тумаками. И пусть мальчишка на глаз различал все сто двадцать четыре оттенка закатной полосы над озером и чувствовал себя как дома во всех пяти тональностях здешней музыки, с легкостью переходя от «гун» к «шан», а от них обоих к «цзяо», – ему было трудно сосчитать монеты в лавке так, чтобы не ошибиться вдвое или втрое, и разговаривать он мог, только глупо улыбаясь.
Я забился в самый краешек его куцего сознания и благодарил фортуну за фарт, что, прожив тридцать лет и три года (не на печи, но все-таки…) с урезанным судьбой-индейкой правым полушарием, сейчас способен быть более или менее холодным наблюдателем.
Видать, судьба была рождественской индейкой.
Иногда мне казалось, что вот оно, мое левое полушарие, мои усеченные искусство и интуиция – слюнявый полуидиот, никогда не промахивающийся мимо нот и искренне любующийся цветущей ханьчжоуской ивой.
Наверное, я был не прав.
Я наверняка был не прав.
И однажды в лавке не утерпел: вылез наружу, отодвинув привыкшего слушаться кого бы то ни было мальчишку, и ухватил за руку гада-лавочника, когда тот самым наглым образом обсчитывал моего мальчика и его слепца-гадателя.
– Дщица с твоей судьбой уже готова вывалиться из костяного стаканчика! – сказали мой мальчик и я. – Ты уверен, о достойный господин, лишь по воле случая похожий на скупердяя и мздоимца, что она не сулит тебе восемь бед и сорок несчастий?
Лавочник подумал-подумал и решил, что не уверен.
Мне повезло дважды: мой мальчик был дурачком и потянулся ко мне (к себе?) со всей силой не знающего ласки ребенка. Или, если хотите, со всей силой противоположного полюса. И поскольку нас было всего двое, причем обоим было крайне неуютно в окружающем мире…
Это все еще было во-первых.
А во-вторых, мы отлично ужились вместе.
И, как я вскоре понял, это оказался уникальный случай – «Безумцы Будды» и впрямь долго не живут.
А мы прожили год довольно-таки сносно – до того дня, когда наш гадатель занемог и вскоре отправился в мир иной, а мы остались без дела.
И без куска хлеба.
Хотя здесь говорили: без чашки лапши.
Ну и дрянь эта гречневая лапша, доложу я вам…
Стоя на набережной в Ханси и любуясь цветными фонариками, формы которых спорили окраской и разнообразием с осенней листвой, я на миг отстранялся от моего мальчика и представлял сам себя этакой резидентной суперпрограммой, которая наслоилась на чужой мозг, превратившись в операционную среду и вовсю пользуясь прежними файлами; потом понимал, что никогда раньше не отличал алый фонарик от малинового, и уж тем более не ощущал смутной гармонии их слегка матового свечения и звуков от старого цина, когда уличный музыкант стучал крохотным билом по каменным пластинам…
38 
