112 
Он никогда раньше не был учителем.
Только учеником, потом — практикующим невропастом-универсалом. Оттого и не подозревал, как трудно наставлять собственного ученика, будучи с ним в паре не ведущим, а ведомым. Предоставить себя в качестве куклы, оставшись кукловодом, — адова работенка, рехнуться можно…
«Что, малыш, взмок? — рассмеялся издалека ехидный маэстро Карл. — А я с тобой еще и не так возился! Учитель-мучитель! Запомни присказку: „Его ведут, и он идет, его ведут, и он ведет!“…»
Взмок, маэстро, хотел ответить Лючано.
Ты прав, маэстро, хотел ответить он. Степан держит мою вагу, а я держу его вагу, но он дергает, тут и там, а я только держу и прислушиваюсь, чтобы после объяснить и поправить.
Это труднее всего, что я когда бы то ни было делал, хотел ответить он.
«Осторожно, дружок! — вмешался Гишер, сминая все несостоявшиеся ответы в кулаке. — Хватит пустой трескотни! Ты ведь уже заметил, что у тебя болит голова? Оглянись! — нет ли где поблизости Королевы Боли…»
— Ухты!
Монетка ударилась о стену, взлетела в воздух и упала на Степашкин грошик, валявшийся у подножия здоровенного тополя. Весной этот тополь ронял облака пуха. Дерево собирались срубить, но дальше разговоров дело не шло, и хорошо, потому что тополь удался на славу…
Думая о тополе, о дурацком дереве, Лючано рвал связи, забивал каналы всяким хламом и рушил мосты. Лишь бы боль не ушла дальше. Лишь бы не поделиться проклятой болью со Степашкой.
Кажется, успел.
Сегодня — повезло.
— Забирай обе «битки», — наконец сказал он, обращаясь к пареньку. — Заработал!
Капли пота на лбу сверкали бисером.
Степашка, довольный похвалой, начал мямлить про справедливость. Дескать, гривенник пополам, по пять копеек каждому, и что-то в этом духе… Паренек начиста забыл, что деньги для полезной игры они все получали от «пана директора». А своих денег у «Вертепа» не имелось и в обозримом будущем не предвиделось.
Слушая вполуха, Лючано радовался, что прекратил контакт в последний момент, не дав головной боли уйти «в тоннель», накрыв Степашку резонансом. Еще в начале работы с отобранными детьми Тарталья понял: его проблемы никуда не делись, оставшись с ним. Королева Боль временами навещала своего верноподданного. И не всегда удавалось избавить учеников от наведенных страданий.
В такие минуты он хотел бросить затею и бежать куда глаза глядят.
Скрипел зубами.
Дурно спал ночью.
И оставался, с ужасом думая о следующем визите Королевы Боли.
— Какие есть жанры в драматическом искусстве? — спросил он невпопад, адресуясь к троице учеников. Это помогало отключиться, перестать есть себя поедом. — Ну, быстро!
— Кумедия! — пискнула Анюта.
— Трагедия… — ломающимся баском солидно откликнулся Степашка.
Никита почесал кончик носа.
— Драка… Не, не драка — драмба!
— Сам ты драмба! — Анюта захихикала. — Драма, тупяк!
— Что есть трагедия?
— А вот Анька от любови к Степке на суку повесится, — выдал версию мстительный Никита, — а мы с вами плакать-рыдать станем… И выйдет чистая трагендия!
— Ну, допустим. Что есть драма?
— А сук обломится, а я как упаду, как стану вместе с вами плакать, а потом пойдем кашу есть! — затараторила егоза Анюта, сверкая на конопатого обидчика глазищами, похожими на васильки. — А вы мне ленточку в косы подарите! И получится драма…
— В целом верно. И последнее: что есть комедия?
Степашка расправил плечи и ухмыльнулся:
— А я сейчас Никите по жопе надаю, чтоб не болтал помелом, а вы, пан директор, хохотать зачнете. Вот и получится для вас комедия, для Никитки, козла рогатого, трагедия, а для Анюты — драма. Для нее все чистая драма…
— А для тебя? — спросил Лючано.
— А для меня — радость великая и удовольствие…
И Степашка прищурился вслед конопатому бедствию, удирающему прочь во все лопатки.
Ночью он случайно подслушал разговор Никиты со Степашкой.
В раскрытое окно доносился табачный дух: парни тайком баловались самокрутками, выйдя на свежий воздух. Возле светильника крутились мелкие бабочки, обжигая крылышки. Кровать скрипела, когда Лючано ворочался с боку на бок. А он все равно ворочался, и прислушивался, и понимал, что никуда не уедет, не улетит и не убежит.
Хоть за шиворот судьба тащи, а никуда.
И конец разговору.
— Злодей мне сегодня чуть не врезал… Я ж почуял: сейчас ка-ак даст больно!
112 
