... 
97 
— Надо поговорить с отцом, — проронила она. — А сейчас марш делать уроки.
Когда в тот вечер подошло время ложиться спать, отца все еще не было дома. Я выключил лампу; решил, не засыпая, дожидаться в темноте. Смотрел, как бродят по потолку отсветы фар с Магистрали. Блик сперва маячит в углу, потом бежит, бежит, разрастается и исчезает, как раз когда рокот мотора громче всего. Потом рокот отступает. Я, должно быть, заснул, потому что, когда навострил уши, мать с отцом вовсю разговаривали.
— И за телефон тоже, — говорила мать. — От Эдисоновской Объединенной. Сегодня у меня не было денег даже забрать из прачечной твои рубашки.
— Дам я тебе деньги, дам.
— Третий день уже это слышу.
— Сегодня утром удалось наконец кое-что из них вытянуть; правда в счет будущих комиссионных. Не дело: сам потом из-за этого в лужу сяду.
— Он сядет в лужу! И хочешь знать, из-за чего? Из-за своих карт ты в лужу сядешь!
— Мы будем ужинать или будем ругаться? Что у тебя за тон?
— Ты когда-нибудь видел жену, которая станет ждать с ужином до двенадцати ночи? Где ты был? Что с тобой происходит?
— Не дашь мне спокойно поесть, сейчас же встану и уйду.
— Иди. Напугать вздумал. Мне ведь не привыкать. Ты вообще-то бываешь когда-нибудь со мной дома?
На некоторое время все смолкло. Звякнет вилка, скрипнет о тарелку нож. В кухонной раковине зашумела вода.
— Еще что-нибудь будешь?
— Нет, спасибо.
— Да, еще такой вопрос, — сказала мать. — Эдгара пригласили сходить за компанию с Мег на Всемирную выставку.
— Ну? — отозвался отец. — И почему нет?
— Но ты ведь знаешь, чья она дочь, — сказала мама.
— Чья?
В этот момент к обочине под моим окном подкатил автобус, зашипели его двери, взвыл на холостых оборотах мотор. Двери закрылись, и, погромыхав напоследок коробкой передач, автобус отъехал.
— Ненавижу сплетни, — говорил отец. — А это, между прочим, хуже, чем сплетни, это клевета. Тебе было бы приятно, если бы про тебя поползли такие россказни?
— Это не россказни, это факты. Их каждый знает. Вся округа.
— Ну, допустим. Но это же сколько лет прошло! Уже и человек тот умер.
— А чем она все эти годы держалась? — не отступала мать. — Думаешь, люди так уж меняются?
— Не интересно мне все это, — буркнул отец. — По мне, она вполне приличная женщина. А ее дочку я, между прочим, видел. Очень славная девочка. Пусть сходят. У него своя голова на плечах. Когда же я-то соберусь вас сводить!
— Вот ты всегда так — только обещаешь:
— Да, обещаю! И я выполню свое обещание. А пока суд да дело, если ему подвернулся случай, пусть сходит, порадуется. Сейчас для всех время не очень радостное.
— Он будет мне говорить! — усмехнулась мать.
Когда настал день, я был в полной готовности. Наряженный в рубашку с галстуком, в школьных бриджах и новеньких туфлях, которыми очень гордился. До недавнего времени я ходил в старых высоких ботинках со шнурками. В кармане лежали два доллара, которые выдал отец, пояснив, что целиком их растрачивать без необходимости совершенно не обязательно, но если необходимость возникнет — что ж, тогда трать, ладно. Это я усвоил. Стояло замечательное весеннее утро. Сбежав с холма по Магистрали, я перешел Истберн-авеню на углу 174-й улицы, помчался дальше мимо школьного двора, перебежал улицу на углу 173-й, прошел под окнами бывшего нашего дома, на углу авеню Маунт-Иден свернул налево, пробежал овальный сквер, а потом кинулся вверх, туда, где жила Мег, в дом, выходивший прямо на парк «Клермонт». Мама хотела было пойти со мной вместе, якобы «поблагодарить» Норму, но я знал, что это не сулит ничего хорошего, и отговорил ее. Она бы принялась объяснять Норме, какая это огромная ответственность — целый день заботиться о чужом ребенке. Я не считал, что Норма так уж нуждается в подобном внушении. При том, что мать была очень высокого мнения о своей деликатности, о своем умении тонко намекнуть, на самом-то деле она была прямолинейна до неприличия. Эту ее прямолинейность я научился обращать себе на пользу — хотя бы знаешь, на каком ты свете: уж она все выложит, без околичностей (это ее выражение — «без околичностей»), но к такому поди еще привыкни! Я не хотел, чтобы мать что-либо выкладывала Норме без околичностей.
Я позвонил, и Мег отворила дверь. Стояла и улыбалась. На ней было белое платьице, белые, только что начищенные туфельки и голубой бант в волосах. Позади нее Норма в цветастом платье, поглядывая в зеркало, надевала шляпку. Стояла, прилаживала ее, пока не установила под нужным углом. Шляпы тогда носили широкополые, под ними все лицо пряталось в тени. Едва Мег, впустив меня, затворила дверь, зазвонил телефон; Норма взяла трубку.
97 
